Диез снова уставился на бездонное, застывшее в бесконечном падении звездное небо.

– Помнишь городок Сухие Рыбы, где мы недавно отдыхали? Он совсем недалеко отсюда и стоит как раз на Большой Дороге.

Штерн потянулся и подкинул в костер новую палочку.

– Остальные не вернутся.

Худощавый парень молча кивнул.

На исходе следующего дня Штерн увидел крыши родного сеттла. После многих часов размеренного, убивающего мысли бега еле ощутимый запах взрыхленной земли, сена, дыма и жилья ударил в голову не хуже браги. Запах дома.

На вершине до боли знакомого холма рекруты остановились. Здесь была цель формального задания, которое им дали в лагере. Нужно было оставить свой след. В ложбине около вершины холма быстро вырыли ямку. Каждый достал из рюкзака небольшую табличку с собственным именем. Прикрывая свою комковатой землей, Штерн вспоминал другой вечер на этом месте. Как и тогда, внизу шумела река. Казалось, все случилось невероятно давно… Его кольнуло странное чувство сомнения, вот только он не мог понять, в чем именно сомневается. Некоторые курсанты уже знали, что Штерн родился здесь. Он не делал секрета. Поэтому, когда он шагнул в сторону разноцветных заборов, никто не окликнул его. И все же на середине пути юноша услышал торопливо приближающиеся шаги.

– Никогда не был под крышей сеттлерского дома, – улыбнулся Диез в ответ на удивленный взгляд. – Хотя не скажу, что я вообще часто бывал под крышами.

Вечернее солнце красило крыши охрой. Улица была пустынной, будто в большом, многолюдном сеттле внезапно не осталось живой души. Штерна это смущало совсем немного. Он знал, что жизнь течет в этих домах тихо, не выставляясь напоказ. Его отсутствие было совсем недолгим по сравнению со всей сознательной жизнью, проведенной здесь. И все же что-то было не так. Его удивляли и беспокоили взгляды, которыми редкие встреченные сеттлеры бросали ему вслед. Хотя его лицо было открыто, серая одежда милита будто отделила его от людей. Даже когда кто-то узнавал его, вместо простого и теплого приветствия юноша натыкался на недоверчивость. Но что хуже того, он сам не мог поймать того знакомого с детства чувства, когда все вокруг было частью его самого, когда небо, люди и стены будто были его домашней одеждой, не по размеру просторной, но уютной. Он чувствовал вечную пыль на высушенной жесткой земле, слышал до боли знакомые голоса в обрамлении шума деловой возни. Но все это не складывалось, привычного уюта почему-то не было. Сеттл как будто стал ему мал. Штерн будто начал видеть сквозь него. За покатыми крышами знакомых домов вставали высокие кварталы больших городов, в конце пустынных улиц маячили ряды суровых, спешащих по своим делам людей. Завидев стены родного дома, Штерн с радостью тряхнул головой, отгоняя наваждение. Диез удивленно посмотрел на него. Он внимательно косился на сменяющие друг друга выражения на упрямом квадратном лице нового приятеля, но по своему обычаю, держал мысли при себе.

Взбежав по трем вытертым до блеска ступенькам, Штерн толкнул никогда не запирающуюся дверь.

Его не было всего несколько месяцев, но мать постарела так, будто прошло много лет. Ей понадобился лишь один взгляд, чтобы разглядеть лицо сына в тени под козырьком военной кепки. В три торопливых шага она подбежала и обняла его. Штерн впервые заметил, насколько выше матери он стал.

Диез замер перед захлопнувшейся дверью. Он пожал плечами и улыбнулся. Это была не его жизнь, хотя здесь было даже неплохо. Сеттл казался ему удивительно простым и одновременно совершенно непонятным. Эти прямые и бесхитростные люди вызывали у него подсознательную симпатию, желание встать плечом к плечу, и все же он боялся. Снова быть непринятым, чужим… На душе знакомо, болезненно заскребли кошки, и чтобы заглушить это чувство, он снова потянулся к старому, видавшему виды плееру. Волны нот привычно смыли беспокойство, и Диез вновь увидел мир ясным. В тесном, переполненном явным порядком и скрытыми противоречиями лагере Полка он стал своим. Там все было новым – но одновременно странно знакомым. Он вернется туда. Отбросив сомнения и умостившись в небольшом душистом стоге сена, Диез впитывал песню ветра и забытых инструментов, а холодное небо подмигивало ему миллионами сияющих глаз.