– И это оказалось для них недостаточным? – спросила я.

Серж развёл руками:

– Как видите. Я согласен с мнением Эрика Фромма о том, что любовь в нынешнее время подвержена законам рынка. Видимо, я оказался «товаром с изъяном». Кстати, Вам нравятся взгляды Фромма?

– Это – мой любимый философ, – мой бокал с шампанским так и оставался нетронутым, так сильно я была увлечена разговором с этим человеком, оставшимся для меня пока загадкой.

– Но, Серж, это гнусно, что Вы пошли на обман, чтобы проверить эту девушку и её родителей.

– Вы так считаете, Юлия?

– Да, абсолютно убеждена в этом. Я считаю, нужно уметь доверять людям.

– И я считал так же, как и Вы ввиду своей юности и неопытности, когда меня в последствии много раз предавали те люди, которым я доверял.

– Простите.

Я допила своё шампанское, «слишком быстро для девушки, мечтавшей прослыть «аристократкой», – подумала я.

Напротив, Серж отложил в сторону свой недопитый бокал, наверное, он обратил внимание на то, какая я невежа, или это я слишком критически к себе отношусь? Кстати, почему? При Андрее у меня никогда не возникали вопросы о «воспитании», да и Андрей никогда не подчёркивал свой «аристократизм» и манеры «великосветского джентльмена». Да он никогда и не был таким. Обычный инженер из обычной семьи, связавший свою судьбу с женщиной с дворянскими корнями.

Да, у меня были дворянские корни. После переворота во Франции и казни Марии-Антуанетты её камеристка Наннерль (кстати, точно так же звали и сестру Моцарта, которая сочиняла отличную музыку), сбежала в Россию, вышла замуж за дворянина Семёна Ильича Федотова. Моего будущего пра….пра… деда – 4 поколения назад. Брак считался морганатическим, но по семейной легенде никто не упрекал Наннерль в том, что она не была высокого происхождения. Такое положение вещей «сглаживалось» тем, что, во-первых, Наннерль являлась камеристкой самой Марии-Антуанетты и обладала хорошими манерами и воспитанием; во-вторых, тем, что она была чистокровной француженкой, а именно в те времена в России дворяне начали увлекаться всем французским, и это увлечение достигло своего апогея при царе Александре I. Но во времена Наннерли это было лишь самое начало, и тем не менее, французское происхождение моей пра… пра… бабки сыграло свою роль.

Дневники Наннерль о том, что по приезде в Россию она сначала очень боялась, что французская революция найдёт её и там, в Петербурге, тщательно скрывала своё происхождение и настолько хорошо изучила русский язык с помощью гувернанток и русской прислуги в доме мужа, что он стал её «вторым родным языком». Я сама читала дневники Наннерли, написанные быстрым, но аккуратным почерком. Я понимала её чувства, и они были мне по-настоящему близки.

Эти дневники до сих пор хранятся в моём доме в сейфе, хотя бабушка не раз намекала, чтобы я отдала их в музей. Я не могла сделать этого, ведь эти записи – единственное, что связывало меня с моими далёкими предками. И потом, если они окажутся в музее, люди будут равнодушными глазами созерцать дорогие моему сердцу страницы, а я не хотела допустить подобного.

Да, я осознавала, что чувствовала сильную связь с предками, которая была намного сильнее, чем у современной молодёжи со своими родителями. Сама не зная почему…, просто я имела поразительное сходство с Наннерль – у меня сохранился её портрет, написанный самим Боровиковским. Все, кто видел этот портрет, висевший в моей гостиной, были до крайней степени удивлены.

– О… неужели….неужели это – Вы? Но как такое может быть? – спрашивали гости.

Помню, даже родители Мариши, Елена Сергеевна и Павел Карлович были поражены и долго-долго глядели на портрет.