– Это не твоя вина, – сказала она, применяя технику валидации, но сразу ощутила фальшь в этих словах. Конечно, это была его вина – по крайней мере, частично. И они оба это знали.

– Знаешь, что самое страшное? – Александр обернулся, его глаза блестели от непролитых слез. – Всё указывает на то, что Анна жива. Если судить по файлам, которые мы видели, Савченко не убивает своих «объектов». Он трансформирует их. Превращает в нечто другое. Что значит, что где-то там ходит женщина с лицом моей жены, но с… перепрограммированным сознанием. И я не знаю, лучше ли это, чем если бы она была мертва.

Елена ощутила холодок, пробежавший по позвоночнику – активация симпатической нервной системы в ответ на экзистенциальный ужас. Идея о человеке с перезаписанной личностью затрагивала самые глубокие философские вопросы о природе идентичности и сознания.

В этот момент её профессиональное любопытство снова смешалось с личным страхом – амбивалентность, которая становилась всё более характерной для её эмоционального ландшафта в последние недели. Часть её хотела узнать больше о методике Савченко, понять принципы «перепрограммирования» – чисто научный интерес, который она тут же рационализировала как желание лучше понять врага.

Но не скрывалось ли за этим то самое «темное любопытство», которое Савченко идентифицировал как одну из её ключевых психологических уязвимостей?

Звонок в дверь прервал её размышления, вызвав у обоих одинаковую реакцию вздрагивания – симптом гипервигилантности, развивающийся в ситуациях хронической опасности.

– Это Костин, – Александр бросил взгляд на камеру видеонаблюдения в прихожей, демонстрируя паранойяльную предусмотрительность, которая в их ситуации была вполне рациональной. – Я сказал ему только, что у нас есть информация о его сестре. Всё остальное лучше объяснить лично.

Он пошел открывать дверь, а Елена осталась у окна, наблюдая за каплями дождя, стекающими по стеклу – визуальная метафора её собственного психологического состояния, где рациональные мысли смешивались с эмоциональными реакциями в хаотичном потоке.

Кем она была в этой ситуации? Психологом, расследующим преступление? Потенциальной жертвой, пытающейся избежать ловушки? Или, возможно, тем, кого Савченко действительно видел в ней – человеком, способным понять и оценить его работу, несмотря на все этические нарушения?

Эта многослойность самоидентификации создавала когнитивный диссонанс, который Елена привыкла наблюдать у пациентов с комплексной травмой, но теперь переживала сама.

В гостиную вошел Игорь Костин – высокий мужчина с военной выправкой и глазами, в которых профессиональная настороженность смешивалась с плохо скрываемой надеждой. Елена мгновенно считала его эмоциональное состояние – смесь скептицизма, подавленного волнения и хронической тревоги, характерной для людей, долго живущих в ситуации неопределенности.

– Доктор Северова, – он протянул руку для формального рукопожатия, его ладонь была сухой и горячей – признак симпатической активации на фоне внешнего спокойствия. – Александр сказал, у вас есть информация о моей сестре.

Елена заметила, как мышцы его лица непроизвольно напряглись при произнесении слова «сестра» – микровыражение, выдающее эмоциональную значимость темы даже для человека с хорошим самоконтролем.

– Присядьте, Игорь Владимирович, – Елена жестом указала на кресло, инстинктивно создавая психотерапевтическую мизансцену. – То, что мы собираемся рассказать, требует… определенной подготовки.

Костин остался стоять, демонстрируя неосознанное сопротивление – тело выражало то, что разум еще не полностью осознал: страх перед информацией, которая может разрушить пять лет психологической адаптации к потере.