Елена подошла ближе, внимательно наблюдая за микровыражениями его лица, которые в полумраке комнаты были одновременно более скрыты и более выразительны – парадокс восприятия, знакомый каждому опытному психологу.

– А потом что-то изменилось? – спросила она, применяя технику прогрессивного зондирования, которую обычно использовала с пациентами, склонными к диссоциации травматических воспоминаний.

– Савченко начал менять протоколы. Сначала незаметно, – Александр говорил тихо, как будто само произнесение слов могло материализовать призраков прошлого. – Больше акцента на психоактивных веществах. Более интенсивные сессии. Затем появились «специальные участники» – люди с определенными психологическими профилями, которых он лично отбирал и работал с ними в закрытом режиме.

Елена невольно поднесла руку к шее – психосоматический жест защиты, активизирующийся при упоминании об угрозе. Она представила себя в роли такого «специального участника» – объекта пристального интереса Савченко, его научного и патологического любопытства одновременно.

– Анна начала замечать изменения первой, – продолжал Александр, его голос приобрел тот особый тембр, который возникает при активации травматических воспоминаний – более низкий, с легкой хрипотцой. – Она была психологом, как и ты, специализировалась на травмах развития. Обратила внимание на странные изменения в поведении нескольких участников после интенсивных сессий с Савченко. Провалы в памяти, изменения базовых поведенческих паттернов, странная внушаемость. Она начала собирать информацию, пытаясь понять, что происходит.

Дождь за окном усилился, капли барабанили по стеклу, создавая ритмический фон, напоминающий медитативные техники доступа к подсознанию, которые Елена иногда использовала в работе с пациентами.

– И тогда она сама стала объектом его интереса, – догадалась Елена, применяя свои знания о нарциссических личностях к образу Савченко, который постепенно формировался в её сознании.

Александр кивнул, его лицо исказилось в мимолетной гримасе боли – кратковременный прорыв эмоции сквозь барьер рационализации.

– Он обвинил её в паранойе, убедил меня, что у неё развивается профессиональная деформация, что она видит патологию там, где её нет, – каждое слово давалось ему с трудом, как будто они обладали физическим весом. – Я поверил ему. Боже, я поверил Савченко вместо собственной жены. Когда она пришла ко мне с какими-то записями, доказательствами, я… я даже не посмотрел их. Сказал, что ей нужно отдохнуть, взять отпуск.

Елена инстинктивно положила руку на его плечо – терапевтический жест, создающий физический контакт в момент эмоционального выхода пациента. Но тут же осознала двойственность этого действия – она больше не была его терапевтом, если вообще когда-либо им была.

– Что произошло потом? – мягко спросила она, интуитивно переходя к технике направленного диалога, которая помогает травмированному сознанию структурировать хаотичные воспоминания.

– Через неделю она исчезла. Просто не вернулась домой, – Александр сделал глоток виски, позволяя алкоголю создать временное химическое облегчение от эмоциональной боли. – Полиция, поиски, объявления… всё бесполезно. Как в воду канула. Я был уверен, что она просто ушла от меня, не выдержав моего недоверия. И только через год, когда начали исчезать другие участники клуба, я начал понимать…

Его голос сорвался. Елена наблюдала, как психологические защиты, выстроенные годами, начинают рушиться перед напором подавленной вины и горя. В этот момент она ощутила мощное противоречие между профессиональным желанием помочь ему интегрировать эту травму и личной потребностью дистанцироваться, сохранить эмоциональные границы.