В его отношении к психологии скрывался личный опыт, негативный и болезненный. Она видела такое прежде – людей, получивших травматичный опыт от неудачной терапии. Их недоверие часто скрывало глубокую потребность в помощи, которую они отрицали из страха нового разочарования.

– Это не первая наша сессия, инспектор, – начала она, осознанно выбирая профессиональный тон, чтобы обозначить свою компетентность. – У Кирилла была положительная динамика. Мы работали вместе более полугода, и его аддиктивное поведение значительно сократилось.

Она открыла папку и достала свои записи. Бумага слегка дрожала в пальцах, и она сознательно усилила давление, чтобы скрыть тремор. Это была не просто нервозность – часть её подсознательно реагировала на Костина как на представителя власти, актуализируя детские страхи перед авторитетными фигурами. Профессиональная часть её сознания тут же зафиксировала эту реакцию для последующего самоанализа.

– В последний месяц он создал серию работ, которые…

– Работ? – перебил Костин. Елена заметила, как его зрачки сузились – признак концентрации внимания. Он подался вперед, и на мгновение в его скептическом взгляде мелькнул искренний интерес.

– Он художник. Использует искусство как форму экспрессивной терапии травмы, – пояснила Елена. На долю секунды она встретилась с ним взглядом, отмечая, как он непроизвольно напрягает челюсть при слове «травма» – микродвижение, выдающее личную реакцию на термин. – Метод терапии символического отражения. Мой авторский подход заключается в том, что пациент создает произведения искусства в состоянии измененного сознания, достигаемом через направленную медитацию.

Она уловила в его взгляде скепсис, граничащий с неприязнью, когда упомянула «измененное сознание» – типичная реакция людей системы на все, что выходит за рамки традиционных подходов.

– Эти работы демонстрируют прогрессирующую тревогу и страх, переходящий в параноидальное состояние. – Елена намеренно использовала клинический язык, чтобы подчеркнуть научную основу своего беспокойства. – Сначала изображения отражали внутриличностный конфликт, затем появились символы внешней угрозы. Вот последняя работа.

Она разложила фотографии картин на столе, чувствуя легкое покалывание в кончиках пальцев – ее тело реагировало на скрытый стресс ситуации. Картина Кирилла даже на фотографии излучала почти физически ощутимое беспокойство – темные мазки формировали лабиринтоподобную структуру с символами, напоминающими древние руны по краям.

В процессе раскладывания фотографий Елена краем глаза заметила, как меняется выражение лица Костина. Под профессиональной маской скептического полицейского проступали черты человека, лично затронутого чем-то в этих изображениях. Она спрашивала себя, обладает ли он особой восприимчивостью к визуальным символам, или дело в конкретном содержании работ Кирилла.

Костин с видимой неохотой взглянул на изображения, словно вынужденный прикоснуться к чему-то неприятному. Его глаза – удивительно выразительные для человека с такой закрытой мимикой – медленно двигались от картины к картине. Она заметила, как его дыхание стало поверхностным, когда он дошел до последней – темной композиции с символами, похожими на древние руны, смешанные с математическими формулами. Реакция была непропорционально сильной для человека, просто рассматривающего произведение искусства. Что-то в этих образах задело его за живое.

– Я не арт-критик, доктор Северова, – его голос звучал ровно, но микромимика выдавала внутреннее напряжение. Он медленно потянулся к чашке с остывшим кофе на краю стола – защитное действие, дающее несколько секунд на восстановление контроля.