Противостояние Марат Шукдин

Холодный октябрьский ветер дул так, словно сам Дьявол решил проветрить свою ледяную кладовую и весь мусор вымел прямо сюда, в этот богом забытый квадрат. Он швырял в лицо Олегу колючую снежную крупу – мелкую, злую, будто дробь из обреза какого-то небесного психопата. Олег поежился, глубже зарываясь носом в жесткий, пропахший всем на свете воротник бушлата. Чем только не несло в этом проклятом месте: сыростью подвалов, где прятались крысы и, может быть, люди; гарью от недавних пожаров, которые здесь вспыхивали чаще, чем спички; и чем-то еще… чем-то неуловимо-тошнотворным, сладковатым и тухлым одновременно. Запах разложения, решил Олег. Не только тел, но и самой надежды. От него першило в горле, хотелось кашлять, но кашлять здесь было нельзя. Звуки тут разносились далеко, особенно ночью.

«Будто сам Люцифер здесь похарчевался и не вытер», – подумал Олег, сплевывая густую слюну на серый, потрескавшийся бетон под ногами. Трещины походили на паутину или на карту какого-то безумного, разрушенного мира. Впрочем, почему какого-то? Это и был он.

Они вошли в квадрат 5-Б. Просто очередной кусок ада на этой проклятой, израненной земле. Олег, лейтенант, командир разведотделения из четырех человек (включая его самого), вел своих бойцов. Старался ступать как можно тише, почти крадучись, хотя какой там – тяжелые кирзовые сапоги то и дело чавкали по вязкой грязи, смешанной с крошкой битого кирпича, осколками оконного стекла, которое хрустело под подошвами, как гнилые зубы, и еще каким-то мусором, который не хотелось разглядывать. Каждый шаг отдавался в ушах гулким ударом сердца.

– Товарищ лейтенант, – раздался приглушенный, почти испуганный шепот Сашки Ерохина. Самый молодой в отделении, зеленый еще совсем, хотя война быстро смывает любую зелень, оставляя только серый цвет усталости и въевшейся грязи. Голос его дрогнул. – Сигнал был… отсюда? Точно?

Олег коротко кивнул, не отрывая тяжелого взгляда от полуразрушенного скелета здания впереди. Оно зияло пустыми глазницами выбитых окон, словно череп какого-то доисторического чудовища, сдохшего прямо здесь. Там, за этими обшарпанными, посеченными пулями стенами, могло быть что угодно. Пустота – и это, пожалуй, лучший вариант. Или засада. Или раненый, подавший тот самый сигнал, слабый, как последний вздох. Или… кто угодно. В таких местах фантазия рисовала картины похлеще любого фильма ужасов.

– Проверить. Аккуратно. В бой по возможности не ввязываться. Приказ ясен? – Олег говорил тихо, но голос его, несмотря на усталость, звучал твердо, как затвор автомата. В нем не было ни страха, ни показной бравады – только стальная, выкованная месяцами боев решимость и глухая, почти безразличная готовность ко всему.

– Так точно, – почти беззвучно ответил Ерохин, и Олег увидел, как напряглись худые плечи парня под бушлатом. Щетина на его щеках казалась ненастоящей, приклеенной. Совсем пацан.

Олег понимал его. О, еще как понимал. Он всех их понимал – и Витьку Семенова с его вечно угрюмым лицом, и молчаливого, как могила, здоровяка Игната. Страх – он как ржавчина, он сидит внутри каждого, даже самого матерого вояки. Он невидимо разъедает сталь воли, капля за каплей. И если дать ему волю, позволить этой ржавчине расползтись… пиши пропало. Страх парализует быстрее любой пули. Он сам чувствовал его холодные пальцы на своем затылке почти постоянно. Главное было – не оборачиваться.

Олег резко мотнул головой, отгоняя непрошеные, липкие мысли. Не время для рефлексии. Сейчас главное – выполнить задачу. И выжить. Да, черт возьми, выжить. Желательно всем вместе.

– Вперед, – почти беззвучно скомандовал он, и отделение, словно четыре бесплотные тени, скользнуло в черный проем разбитой двери, ведущей в неизвестность.

Олег шел первым. Автомат наизготовку, палец на спусковом крючке – привычка, въевшаяся под кожу. За ним – трое его бойцов, его глаза и уши на затылке. Он доверял им, как самому себе. Возможно, даже больше. Знал, что прикроют спину, не дрогнут, не подставят. Они прошли вместе через такое, что кровное родство показалось бы детской игрой в песочнице. Но все равно… каждый шаг в этом проклятом месте, в этом царстве разрухи и смерти, мог стать последним. Лотерея. Просто чертова лотерея, где на кону стояли их жалкие, никому не нужные, кроме них самих, жизни.

Они двигались осторожно, перебегая от одного укрытия к другому, стараясь избегать открытых пространств, которые простреливались со всех сторон. Олег то и дело замирал, вскидывая руку, и весь отряд застывал вместе с ним. Прислушивался, всматривался в сумрак коридоров и комнат, в разбитые окна соседних зданий. Внутренний голос, тот самый шепот интуиции, который он научился слушать за долгие месяцы войны, пока молчал. Но это ровным счетом ничего не значило. Тишина здесь была обманчива. Она могла взорваться в любую секунду оглушительной автоматной очередью или грохотом гранаты. Тишина здесь была хуже, страшнее любого звука. Она давила на уши, заставляя сердце колотиться где-то в горле.

Они перебежали к очередному строению – полуразрушенному остову того, что когда-то, в другой, почти забытой жизни, было обычным жилым домом. Наверное, здесь смеялись дети, ругались супруги, пахло борщом и свежей выпечкой. Теперь пахло только пылью, плесенью и смертью. Олег снова подал сигнал остановиться у входа. Что-то… что-то было не так. Какая-то деталь не вписывалась в общую картину разрушения. Или, наоборот, слишком хорошо вписывалась.

Он медленно огляделся, напрягая зрение и слух, пытаясь понять, что именно его насторожило. Ничего необычного, на первый взгляд. Все та же разруха, запустение, кучи мусора, битый кирпич… Но предчувствие беды, липкое, как мартовская грязь или паутина в темном углу, обволокло его, не отпускало. Легкий холодок пробежал по спине, несмотря на тяжелый бушлат.

– Осторожнее, – прошептал Олег, обращаясь больше к себе, чем к бойцам. – Идем дальше.

Они вошли внутрь. Мрак тут же окутал их, после серого уличного света глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть. Выбитые окна, завешанные грязными тряпками. Покосившийся дверной косяк, готовый рухнуть от любого неосторожного движения. Разбросанные по полу вещи – обрывки одежды, перевернутая мебель, какие-то бумаги, втоптанные в грязь, осколки посуды… Обычная картина разграбленной и брошенной квартиры. Олег уже привык к этому – к мертвым домам, к запаху смерти и тлена, который въелся, казалось, в самую его душу.

Взгляд Олега зацепился за что-то лежащем на полу. Остановился. Оцепенел. На полу, среди кучи мусора и осколков, лежала кукла. Обычная детская кукла, какие продавались в любом «Детском мире» до… всего этого. Но у этой куклы была оторвана голова. Безголовое тело в голубеньком ситцевом платьице с выцветшими розовыми цветочками. Она лежала как-то неестественно, нелепо, словно забытая в панике убегавшим ребенком… Или брошенная кем-то намеренно. Жуткий маленький идол посреди разрухи.

И в этот момент Олега словно ударило током. Не электрическим, нет. Чем-то другим. Мир вокруг померк, звуки войны – далекая канонада, шелест ветра в пустых окнах, даже дыхание его собственных бойцов – исчезли, растворились. Он увидел…

…Эту же самую комнату. Но совершенно другую. Чистую, просторную, залитую ярким, почти нереальным солнечным светом, который лился сквозь белоснежные, легкие тюлевые занавески на идеально вымытых окнах. На подоконнике стояли цветы в горшках – герань, кажется. Письменный стол у окна был завален детскими рисунками – неуклюжими, выполненными дрожащей детской рукой, но такими… живыми. Яркими. Солнце, дом с кривой трубой, из которой шел дым колечками, смешные человечки с огромными головами. На одном из рисунков он разобрал корявые печатные буквы: «МАМА».

На стене, над столом, висели часы. Странные часы, в деревянном корпусе, инкрустированные какими-то полудрагоценными камнями, блестевшими в солнечном свете. Они вдруг начали бить. Громко, отчетливо, каждый удар отдавался в голове Олега гулким эхом: «Бом-бом-бом…». Двенадцать ударов. Полдень?

Звон часов стих так же внезапно, как и начался. И Олег услышал другой звук – тихий, но настойчивый, проникающий прямо в мозг. Голосок… тоненький, детский голосок.

– …У тебя разболелась голова, поэтому мы сейчас пойдем к доктору. Не бойся, он добрый. Делай шаг, вот так… сейчас другой… умница…

Голос доносился откуда-то слева. Олег, словно во сне, повинуясь невидимому зову, сделал несколько шагов в ту сторону… и увидел её.

Девочку. Лет семи, не больше. С двумя огромными, почти нелепыми белыми бантами в светлых, как лен, волосах, заплетенных в косички. Она сидела на чистом, выскобленном деревянном полу, спиной к нему, и что-то сосредоточенно говорила кукле, которую держала на коленях.

Олег замер, пораженный до глубины души. Он знал – абсолютно точно знал! – что это невозможно. Здесь, в этом аду, в этом царстве смерти и разрушения, не могло быть ничего подобного. Ни солнечного света, ни чистой комнаты, ни, тем более, этой девочки. Это был бред. Галлюцинация. Порождение его уставшего, измученного мозга. Но он видел ее. Слышал ее ясный, чистый голосок. Ощущал запах цветов с подоконника и пылинок, танцующих в солнечном луче.