и грезит, как спасением, поллитрой.
Ему из окон дарят пятаки,
завёрнутые в мятые бумажки.
Послевоенные голодные деньки
у времени под палкою в упряжке,
холодный ветер с четырёх сторон,
свинцовых туч грохочущие глыбы,
затворов лязг, этапный перегон,
заботы властной стонущие дыбы,
и стынут по оврагам образа,
пустые к небу обратив глазницы.
Но счастлив шкет и светятся глаза,
и песенка несёт его, как птицу,
уносит из колодца к небесам,
в голубизну из серости суконной.
Кто видел ангела – тот светится и сам.
И шкет в окне – прозрачною иконой.
«Самолётная линия наискосок…»
Самолётная линия наискосок
надорвала небес голубую страницу.
Позабытое детство стучится в висок,
как цыплёнок в яйце на свободу стучится.
Это старость впадает в младенческий раж,
отпуская на волю рассудок и память.
Это время пустилось в бессонный кураж
под зимы разгулявшейся пьяную зáмять.
Это птица стремится обратно в яйцо,
растеряв по земле разноцветные перья.
Это просто щекочет прохладой лицо
и душа замерлá в подреберье.
Это просто билетик пустой попугай
достаёт из корзинки. Он знает,
что пока не открыт мне ни ад и ни рай
и мой рейс без меня улетает.
«Как больно прорезаются крылá…»
Как больно прорезаются крылá
сквозь слабость растревоженную плеч.
Как рвётся в небеса побег ствола,
не зная, что придётся в землю лечь.
Как плачет птица под мечом луча.
Как тихо подбирается гроза.
Как радуга касается плеча.
Как в кровь стирают кожу железá.
Как в полдень накрывает землю тьма
и кошки сéры в серном запахе, и мир
сползает в мрак со слабого ума,
и гладит шею ласковый вампир.
И в яви сна является отец,
и мать зовёт, ну где же ты, сынок?
А ты стоишь – стареющий малéц,
и небо начинается у ног.
«Вот и день на минуту длиннее…»
Вот и день на минуту длиннее,
хотя ночи и длится урок,
и в декабрьской смурной ахинее
не проснётся под снегом сурок,
не споют клавесины капели,
не подхватит залётный скворец
и весенней прозрачной пастели
на рассвет не положит творец.
День длиннее, а ночь не короче.
Утро в полдень и не мудреней,
и в четыре сгущение ночи
зажигает огни фонарей.
Время тянется медленно, вязко.
Глохнет в отзвуке тонущий звук.
Прожитóго сухая замазка
опадает с опущенных рук.
Голос веры, любви и надежды
шепотком сквозь шуршанье снегов.
Жизнь и смерть дышат зябко, а между
заметает следы двух шагов.
«Перед новым годом, как перед жизнью новой…»
Перед новым годом, как перед жизнью новой,
которая, если и будет, то дай бог не хуже старой,
карты раскинешь – валет ухмыльнётся бубновый
с авоськой в руках, наполненной стеклотарой.
Скажет: «Ладно, не парься, дела-то на копейку,
я вот потёртая морда в блёклых веснушках крапа
в пасьянсы не верю, ибо судьба всего лишь индейка
да и у той оторвана хитрой лисицей лапа».
Скинемся на бутылку. Сбросимся на вторую.
Третья сама нальётся. Закусим хлебом и солью.
Тут-то я и поверю, что как-нибудь перезимую
и встречу весну в обнимку с любовью своей и болью.
А за весною лето закатится в бабье лето
и осень золото сбросит к ногам матереющей стужи,
и снова достану карты и вызову дух валета,
и мы с ним выпьем за то, чтоб было опять не хуже.
«Всё будет так, как должно быть…»
Всё будет так, как должно быть,
даже если будет иначе.
Если кораблю суждено плыть,
бог ему океан наплачет.
Мир, как ни крути, ни кромчи,
лишь сам себе соразмерен.
И если правят бал палачи,
господь изощрён, но не злонамерен.
Дрожит на нитке дождя капля добра.
Тоска, сколько ни крась, всё зеленее.
Кровавый пятак заката катится во вчера,
утро опять не будет вечера мудренее.
Лучше меньше да лучше, как говорил Ильич.
Впрочем, ну его к чёрту – жить хорошо хоть плохо.
Дня зажигаю свечку – зябнущий старый хрыч,