а что остаётся делать, коли темна эпоха?
Будет, что будет и вовремя. А если я виноват,
то тем лишь, что был собою и не хотел иначе.
Бог напрягает ухо – мудр и глуховат,
и говорит: «Да ладно, не виноват тем паче».
«День отойдёт на пять минут…»
День отойдёт на пять минут
за сигаретами и канет.
Часы с кукушкою взбрыкнут
и захлебнутся. Время встанет.
Настанет вечность. Что тогда?
Подтянет гирьки бог лениво?
Застынет бреда чехарда?
Окаменеет вздох прилива?
А ничего тогда. Лишь ты
потрёшь седок висок устало,
взглянув с небесной высоты
на то, что жизнь не перестала…
«Над сорока сорокáми сóрок воровок-сорóк…»
Над сорока сорокáми сóрок воровок-сорóк
дразнят ворон ворохами блестящей муры
и в середине июля не вылезает сурок,
тени своей испугавшись, из безопасной норы.
Над сорока сорокáми сквозь синеву тьма.
Срама живые не имут, а мертвецам не краснеть.
Меж теремами и куполами ярмарка и тюрьма.
Между рожденьем и смертью пьяная кровью плеть.
Под сорока сорокáми сорок слоёв костей.
Окна незряче таращатся исподтишка,
за ними строгают детей, собирают гостей,
пялятся в телевизоры, режутся в дурака.
Снег тополиного пуха сменяет промозглая нудь.
Смутные времена покорно тянут срокá.
Глокая куздра бокра спешит будлануть.
А городской дурачок пересчитывает сорокá.
«Расшумелись ночные птицы…»
Расшумелись ночные птицы,
распугали ночных котов.
Были прячутся в небылицы.
Хрипло дышат туши кустов.
Ухмыляется тьма недобро.
Улыбается нетопырь.
Бой часов разрывает рёбра
и губу облизнул упырь.
Кромка мира хрустнула ломко,
Но, с фортуной сыграв вничью,
жизнь – смешная недотыкомка —
балансирует на краю.
И, пока не распахнуты двери,
не в тот мир Ариаднина нить,
в этом мире, по этой мере
быть любимыми и любить.
«Тьма прозрачна, а свет кромешен…»
Тьма прозрачна, а свет кромешен.
Небылицы сплетаются в быль.
Божьей мельницы ход неспешен.
Сединой заметает пыль.
Ангел бьётся о тучи в падучей,
черти ржут, мол, надрался, пьян.
Не случаен счастливый случай.
Инь таращится в зеркало ян.
Над башкою кружи́т тарелка.
Сладок запах из труб дымка.
Божья мельница мелет мелко —
мýка, счастье, пепел, мукá.
песенка
Затасканный мотивчик,
случайные слова.
А всё же ты счастливчик,
коль песенка жива.
Дурная, чумовая,
три ноты вразнобой,
а всё-таки живая,
а всё-таки с тобой.
А всё-таки сквозь войны
и суету сует
она выводит стройно
с надеждой свой дуэт.
То плачет, то смеётся,
то слов не разберёшь,
а всё-таки поётся,
а всё-таки поёшь,
как можешь и умеешь,
сквозь продувную бредь,
и думаешь – как смеешь,
не смея не посметь?
«Ночь – растерянная блудница…»
Ночь – растерянная блудница
в чёрном платье и гололица
перепутала времена.
Соль земная не солона.
Скрипнет старая половица,
слово схлопнется и растворится,
отзовётся створка окна.
И не надо больше, не на…
Ветер треплет небес холстинку.
Гуси-лебеди на развес.
Нежно ангелов нянчит бес.
Бог макает в слезу паутинку,
добавляет штришок в картинку,
пальцем пробует глины замес.
«Прошивают землю прилежно дожди…»
человек с небесной ямой в груди
Андрей Тавров
Прошивают землю прилежно дожди.
Под лежачим камнем моря бушуют.
Не баюкай бессонницу. Сон не буди.
Жизнь и смерть ошую ли, одесную?
Заросли дороги. В полдень ни зги.
Мир кровавой коростою опрыщавел.
Всё на крýги своя, на свои круги́.
И земле всё равно – что Каин, что Авель.
Всё равно земле, небесам всё равно.
Только точкой живой меж землёю и небом
воробьёв сквозь распахнутое окно
ты с ладони кормишь озябшим хлебом.
Засыпает яму в груди тишиной.
Засыпает память и терпко снится
чуть горчащий запах соли земной.
И распахнута в небо слепая зеница.
«Две стёртых даты. Имя не прочесть…»
Две стёртых даты. Имя не прочесть.
Мхом поросло