стучат в висок осколками минут
четыре всадника, горят коней копыта.
Но не смыкает взгляда изумруд
и тихо дышит рядом Маргарита.
«Ноябрь. А всё ещё тепло…»
Ноябрь. А всё ещё тепло.
Старик. А всё ещё живётся.
Под кожей, кажется, крыло
прорваться в поднебесье бьётся.
И госпитальная тщета —
урок чистилища тягучий.
Дрожит земная нищета
и тянется счастливый случай.
Зеленоглазая судьба
твою не выпускает руку.
Молитва. Исповедь. Мольба.
Надежда на её поруку.
Свеча луны висит в окне,
как память— не греша, не каясь.
Жизнь забывается во сне,
крылом от света прикрываясь.
Леониду Латынину
…в ту ночь, когда слетел последний лист…
О. Генри
Под ногами докошенной жизни стерня.
Дозовёшься едва ли, зови, не зови.
Только ангелы плачут в аду без меня.
Только боги смеются по локоть в крови.
И ещё не сорвавшийся с кромки земной,
но уже заглянувший за дымчатый край,
согреваюсь нетленной любви купиной
и держусь за свой маленький aд или рай
этой жизни шалавой, шальной, шебутной,
бесконечно короткой, святой и грешнóй,
несказáнной, безумной, упрямой, чумной,
безутешной, потешной, всего лишь одной.
Ей в ответ, откликаясь на выдох и вдох,
смерть играет на дудке за левым плечом,
из подземного царства взмывает Молóх,
сныч скрипит под заржавым старинным ключом.
Но не молкнет озябших пичуг пересвист
сквозь заката кровавый подбой
и дрожит на стене нарисованный лист,
и любовь говорит: «Ты живой!»
«Чёрное, белое, зло ли, добро ли…»
Чёрное, белое, зло ли, добро ли,
бред, откровение, блажь дурака,
ангелы, черти, пифии, тролли,
выбиты в камне быть на века?
Богово – Богу. Логово – волку.
Братьям по финке. Сестрáм по серьгам.
Зёрнами бьёмся в свою кофемолку.
Дождичку молимся по четвергам.
Рак на горе заливается свистом.
Нéмы кукушки. Молчат соловьи.
Виснет луна пятаком серебристым.
Господи-боже, твои мы, ничьи?
С грохотом крыша сползает у мира
и ни житья уже, и ни бытья.
Но за стихи́рой вступает стихи́ра
и не стихает любви лития.
«От снега первого до почек…»
От снега первого до почек.
От почек и до листопада.
И неразборчив жизни почерк,
как шорох замершего сада.
День спотыкается о вечер
и падает в объятья ночи.
Язык прозреньями увеча,
Кассандра пьяная пророчит.
А до утра ещё полвека,
а, может, век, а, может, вечность.
И медленно сползает с века
слезой нечаянной сердечность.
Гуляют желваки по скулам,
улыбка дыбится оскалом.
Бессильным стариком сутулым
бог робко жмётся по вокзалам,
тревожно вглядываясь в лица,
надеется увидеть сына.
А дух, как бабочка-ночница
в руке слюнявого кретина.
Под хрусткой белизной рубахи
душа ещё чего-то чает.
И три слона на черепахе
в раздумьи хоботом качают.
«Если о чём-то и думать, то о тебе …»
Если о чём-то и думать, то о тебе —
жизни, любви, речи молчанья за чаем,
танце теней на стене, мерцающей в небе судьбе,
где и нечаянный вздох так не случаен.
Если о чём-то и петь, то не о войне и стране,
а о солнечном зайчике, пляшущем на пороге,
горло щекочущем дне в наполненной тишине,
где за плечами дышат наши смешные боги.
Если чего и хотеть, то не заново жизнь прожить,
не обрести бессмертье и маяться в нём одному
Вечным Жидом, а просто дышать и жить
в нашем над пропастью вечности шатком дому.
Если чему-то быть, то пусть это будет что есть —
отмеренность времени, где и секунда век,
стол под крышей, где можно вдвоём присесть
и слушать как за окошком дышат звёзды и снег.
1948
Кто видел ангелов – тот светится и сам…
Виктор Кривулин
На дне двора-колодца драный кот
и музыкант с побитою гармошкой.
Мальчишка, позабыв про свой компот,
трёт муть стекла то носом, то ладошкой.
Сипит гармонь и музыкант хрипит
слова простые песенки нехитрой —
на жалость бьёт и двор слезой кропит,