До горизонта лежало начало.
Морем казалась дня полынья.
День был длиннее долгого года.
Год был короче мелькнувшего дня.
Неутолимого голода кóда
день завершала, звеня и маня.
Но ворожа, заклиная, пророча,
таяли дни, растворясь во вчера,
завтра рождалось в таинстве ночи
и умирать начинало с утра.
Пахло грибами, костром, листопадом,
снегом, распутицей, пыльной жарой,
дни уменьшались под времени взглядом
и заплетались густой мишурой,
переливаясь в минувшей минуте,
перекликаясь с кукушкой в часах,
и разлетались, как шарики ртути,
как между пальцев песок в небесах.
Тиканье сердца. Шорохи света.
Заново учишь, что знал наизусть.
Вертится в воздухе жизни монета.
День ото дня всё прозрачнее грусть.
«Пустим пó кругу, словно папаху…»
Пустим пó кругу, словно папаху,
тёртой кепочки простоту,
коль не голому на рубаху,
так одетому на наготу.
И, настроив перо, как лиру,
тронем строчки тугую нить,
то ли пó миру, то ли по мúру
отпуская слово бродить.
Ошалевшей от крови эпохе
наплевать на него и забыть.
Не пророки мы, а скоморохи —
словом слёзы сквозь смех будить.
А когда потянется к небу
и в песок поплывёт душа,
положить на стакан ломоть хлеба
и уйти в никуда, не спеша.
«На солнце проступающие пятна…»
На солнце проступающие пятна.
Цветущий на болоте чернотал.
Отдай слова, верни слова обратно,
мой бедный бог, что я тебе шептал.
Ты что-то отвечаешь мне невнятно,
а что – не различить, не разобрать.
Прошу тебя, верни слова обратно,
что я набрался глупости сказать.
Дождей морока в жести водостока.
Хоть пой, хоть плачь, хоть милости проси.
Мой бедный бог, тебе там одиноко
в твоём необозримом небеси.
На стрелке ходиков заснул безумный кочет,
проспит лису рассвета и хана.
Слепая полночь бредит и пророчит
провидческим безумием пьяна.
Мой бедный бог, перелистнув страницу
своих заветов, падает во тьму
и всё, что ночью будет ему сниться,
к утру окажется ни сердцу, ни уму.
«Догорит заката парус…»
Догорит заката парус,
плач утихнет, смолкнет смех
и рассыплется стеклярус
звездопадом из прорех.
Покачнётся мирозданье,
встанет дыбом окоём
ждать с разлукою свиданья,
встречи небыли с быльём.
Нечисть ночи карты мечет,
дрыхнут кочеты на вышке,
на руке у бога кречет
череп взламывает мышке.
Смотрят с двух сторон в окошко
сквозь патину бытия
неба ветхая рогожка,
тела утлая ладья.
«Что будет, будет. Что прошло, прошло…»
Что будет, будет. Что прошло, прошло.
Что есть, то есть, а больше и не надо.
В календарях запуталось число
и шёпот в шелестеньи листопада.
Далёкий шум запутался в тиши.
Цвета, слегка подёрнутые дымкой.
И ни души. Замри и не дыши,
для мира обернувшись невидимкой.
Патина сентября вздыхает под рукой
и пощекатывает щёку паутина.
Дать волю кисти и немой душе покой,
чтоб проступила на холсте картина.
Грибов и прели дух плывёт, пьяня.
День длится, как застывшее мгновенье,
и в мимолётном отпечатке дня
сквозит, себе не веря, откровенье.
«Слегка подтаявшая летняя жара…»
Слегка подтаявшая летняя жара.
Дней убывающих меж пальцев долгота.
Стук яблок и каштанов. И с утра
сквозь краски августа мерцает нагота.
Дымится терпкий чай. В окно луна глядит.
Прекрасна женщина. И мой сурок со мной.
А память школяром растерянным твердит:
«Война, войны, войне, войну, войной».
Твердит, пророчит, бредит, правду врёт,
кукует, каркает, восходят трели в плач.
Jam session августа. И ночи напролёт
в траву роняет головы палач.
Слепая мошкара летит на свет.
Остывший чай подёрнут плёнкой сна.
За стенкой глухо кашляет сосед.
И ржавчиной листва обагрена.
«Не по велению детской считалки…»
Не по велению детской считалки,
не бормотаньем липучей гадалки,
не по совету голосом скучным,
не объективным расчётом научным,
не лотерейной цифрой случайной,