– Это у женщин к старости от вредного характера бывает. А вредный характер – его с детства видно.

– То есть в детстве можно определить, будут усы или нет? – спрашивала я.

– Можно, – отвечал дед Леша. – Присмотришься – и все понятно.

И вот уже выстраивалась к нему очередь из девочек. Дед Леша, внимательно, как доктор, поглядев каждой под нос, сообщал:

– Ты, Светка, усатая будешь. Бона уже полоса черная, как у цыганенка. А ты, Наташка, нет…

Подвозили к нему в коляске и совсем младшее женское поколение, и он говорил:

– Тут такая грязь да сопли, что вообще не разберешь.

В очереди на усатость я стояла последняя и побаивалась. Характер у меня, если верить бабушке, был противный. Да и некоторый пушок по углам губ присутствовал, как и положено черноволосым.

Дед Леша долго вглядывался в мое лицо, отчего внутри меня все сжалось и похолодело, потом изрек:

– Ты, Лера, прекрасная будешь женщина. Умная. Хорошая. Без усов.

Мне кажется, это он мне по дружбе так сказал. Или даже по любви. Но мне было приятно. Девочки вокруг завистливо затихли.

Как-то я прибежала утром и увидела пустую лавку.

– В доме лежит, приболел, – сообщила пробегающая мимо старуха. – Ты зайди к нему.

Идти в дом мне не хотелось, но из вежливости я пошла. В сенях было темно, сыро и пахло кислым молоком. Тут же висел творог в мокрой желтой марле. Дальше был коридор, прибранный, с пестрыми дорожками, но тоже унылый. В конце коридора светилось маленькое окно в темной комнате и на фоне стены виднелся большой острый нос деда Леши. Он лежал, прикрытый тяжелым лоскутным одеялом. Таким же, какие были в доме покойной старухи Александры.

– Подойди сядь.

Я села на облупившийся табурет рядом с кроватью, стараясь не вдыхать воздух комнаты.

– Приболел вот. Сердце.

– Вам не надо курить, – сказала я со знанием дела.

– А что ж мне еще делать?

– Не знаю.

Мы помолчали. У меня кончился воздух, и я глубоко вдохнула.

В комнату заглянула старуха с железной кружкой в руке:

– Молочка парного попьешь? Только подоила.

От одного запаха местного «настоящего» молока мне становилось дурно.

– Спасибо.

Я заерзала на стуле.

– Ну, иди, – сказал дед Леша. – А то тут дух тяжелый.

– А почему он такой?

– Жили тяжело, вот и тяжелый.

– А щас легко?

– Щас легко, только теперь от старости трудно.

– А бабушка Александра тоже тяжело жила?

– Ваша-то? Кто ее знает. У нее как муж помер, затворницей стала, никогда к себе не звала. Ну, беги к ребятишкам.

На следующий день дед Леша соорудил на краю своего участка каркас из веток. К вечеру шалаш был готов. Веселый, накрытый зелеными ветками, он пах деревьями и травой и пропускал солнце. Мы с ребятишками любили быть там, и дед Леша, сидя на низенькой табуретке, курил и рассказывал нам истории про войну и как старуха его впервые увидела колорадского жука:

– Принесла его на ладони. Смотри, красота какая, говорит. Вот ведь дура!

И дед топтал тапком окурок.

Лето почти прошло. Перед отъездом в город я пошла попрощаться с дедом Лешей. Мимо пробежала его бабка с ведром:

– Лерочка, ты к деду?

– Ага, – говорю.

– В саду он. Ты тут подожди.

Я села на лавку, прислушиваясь к громкому птичьему крику, доносящемуся из-за дома. Потом крик стих.

Появился дед Леша с железной миской, полной вишен. Увидел меня, заулыбался:

– На вот. Смотри какие!

Вишни были крупные, крупнее, чем в нашем одичавшем саду. Я взяла несколько. Дед сел рядом, достал папиросы.

– Уезжаешь, значит?

– Ага.

– Ну, счастливой дороги.

В саду опять закричала птица.

– На следующее лето приедешь?

– Приеду, – ответила я. – А в шалашик можно на прощание сходить?

– Сходи-сходи, – закивал дед Леша. – Твой шалашик-то. Только для тебя и делал. Теперь разберу. А то шантрапа мелкая спички приносит, пожар еще устроит.