И тут же, будто она услышала мои мысли, сверху раздался ее вопль:

– Лера? Лера, ты где?

Я выглянула из-под куста и увидела знакомую палку и исковерканный артритом родной башмак.

– Я здесь! Ба-а! Я здесь! – заорала я и, цепляясь за траву руками, выдергивая ее с корнями и песком, стала карабкаться наверх.

На лето родственники отдали нам в пользование деревенский дом в Кареевке. Дом принадлежал покойной старухе Александре, которая тоже приходилась нам родственницей, но такой далекой, что моя бабушка никогда не могла толком рассказать, кому и кем та приходится, и, запутавшись, просто говорила, что покойная старуха Александра тоже мне бабушка.

Дом был одноэтажный, из темного от старости дерева, с широкими рассохшимися оконными рамами. На вате между ними лежала скудная золотая новогодняя мишура и высохшие мухи. В доме была застекленная веранда, сени, длинная мрачная комната с иконами в углу и чердак. Мне настолько не нравилось внутри, что я старалась не забегать в дом без особой надобности. Благо стоял теплый солнечный июнь и на улице можно было торчать до ночи. Но вечером приходилось ложиться в кровать с железными шишками на спинках и панцирной сеткой. Я лежала и вдыхала запах дома. Деревянный, затхлый, со следом какой-то травы, и цветов, и сырого тюля. И мне казалось, что это запах покойной хозяйки, который еще не выветрился.

Бабушка накрывала меня тамошним лоскутным одеялом, и становилось тяжело и душно. Как будто моя маленькая душа томилась в сырой трещине между двумя летними днями.

Потом приходило утро, чаще всего солнечное и щебечущее, и я выскакивала из-под одеяла, из утренней сырости во двор, где бабушка уже готовила скворчащую яичницу в летней кухне и дышалось легко и весело. Позавтракав, я неслась из сада направо, по заросшей травой дороге в сторону деревни. Первый дом был деда Леши, дальше жили Николаевы, тоже местные, к которым на лето приезжала целая куча внуков из Москвы и Воронежа. Дальше жила Светка с младшим вечно сопливым братом и толстыми поросятами в сарае. Светка называла конфеты концветами и хвалилась городской теткой, у которой в квартире есть настоящая ванна. Когда подрастет, она поедет к тетке, будет купаться в ванной каждый день и отрастит себе косу до пояса. Говоря это, Светка трогала свои жиденькие сальные косички.

Огромный вишневый сад был отдельным украшением дома. Вишня поспевала к середине июля, темная, напитанная соками старых, разросшихся деревьев. Помню, как, набрав вишен в карманы сарафана, стояла на поляне, окруженной плотно сомкнувшимися деревьями. Ветер шевелил траву, и небо смотрело сверху так тихо и внимательно, что казалось: если попросить что-нибудь – все сделается.

Дети, городские и местные, вечно дрались, плакали и что-то делили, и я предпочитала проводить время с дедом Лешей. Они с бабкой жили в покосившемся, изглоданном плесенью и старостью домике, и я не понимала, как они живут там зимой. Летом же дед Леша почти всегда курил на серой от дождей лавке и философствовал, пока его жена, маленькая юркая старуха, копалась то на огороде, то в курятнике. Возле их дома тоже был маленький сад, штук десять больших вишен.

Разговоры с дедом Лешей мы вели серьезные: о городской и деревенской жизни, о погоде, о браке и любви. Иногда мы играли в шахматы, дед подолгу думал, но все равно проигрывал. Дети с открытым ртом стояли возле нашей лавки. Старуха деда Леши то и дело пробегала мимо и косилась на него с укором.

– Суетится все, – говорил дед Леша. – А чего суетиться – помирать скоро.

– А почему у вашей жены усы? – интересовалась я.