– Вот здесь, на остановке.
Она мягко затормозила. Прощаясь, он потянулся к ней. Она торопливо и как будто брезгливо чмокнула его в щеку. На него дохнуло мускусно-цветочным ароматом и чем-то давно забытым. Он вышел из машины, закинул на плечо сумку. Вспомнил что-то, торопливо открыл молнию. Достал журнал с голубой обложкой. Протянул:
– Это тебе. Свежий номер. Шестнадцать полос – мои.
Она взяла журнал в руки.
– А у меня для тебя ничего нет, – улыбнулась будто виновато.
– Даша, – сказал он.
– Что? – она подняла спокойные серые глаза.
– Хорошо выглядишь.
Она промолчала. Он аккуратно захлопнул дверь машины.
– Слав, – позвала она.
Он обернулся, наклонился к отрытому окну.
– Еще раз хлопни, – сказала она. – Не закрылось.
Мигнув фарами, машина уехала. Он шел по улице, переступая длинные тени фонарей, жадно и часто затягиваясь. Остановился. Домой не хотелось. Никуда не хотелось. Он долго чиркал зажигалкой, закуривая новую сигарету.
Черешня
Тем летом Женя с мужем поехали в Крым. Сняли большую, скучную квартиру. Штормило. Ярко-алые маки на тонких стеблях гнулись от порывов ветра.
Они знали друг друга еще со школы. И вдруг, на последнем курсе университета, случайно сошлись, почти сразу поженились и в той же необъяснимой спешке стали родителями недоношенного, ни на кого не похожего мальчика.
– Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка, – шутила по-свойски свекровь, купая в ванночке Никиту.
Ребенок был жалок. Женя не любила его. Он принес только мучения и боль, навечно привязав ее к этим грубоватым, совершенно чужим людям. Свекровь крутила и поворачивала тельце Никиты, с медицинской беззастенчивостью промывая и прочищая все его крошечное человеческое естество. Женя следила за ее большими, ловкими руками, так похожими на руки мужа, и замечала, как помолодела свекровь с тех пор, как появился внук. Она будто бы напиталась ее, Жениными соками: готовила, ходила, говорила, мыла по сто раз в день пол с хлоркой. В доме пахло как в больнице. Женя целыми днями лежала лицом к стене, поднимаясь, только чтобы покормить ребенка. Тот присасывался жадно и больно, и все тянул и тянул ее своим маленьким синеватым ротиком. Ей хотелось отбросить его, как огромную пиявку.
Муж и свекровь были похожи: светловолосые, с ярким пятнистым румянцем и крупными руками и ногами. Эти люди крепко стояли на земле. Посоветовавшись, они решили назвать ребенка Никитой. Женя не стала возражать.
Ей все казалось, что именно они, эти незатейливые, цепко и правильно держащие свою жизнь люди, виноваты во всем. Чужая порода, которая в ней так и не смогла прижиться и дать правильные ростки, терзая сначала токсикозом, потом ранними мучительными родами.
Она никогда не говорила об этом мужу, но это будто висело в воздухе, когда они обедали, загорали, плавали на лодке, когда с какой-то страстной ненавистью занимались любовью.
– Почему у тебя такое скорбное лицо? – спрашивал муж.
Он уже загорел кирпично-красным загаром, который бывает у белокожих людей, с удовольствием, шумно отплевываясь, плавал, с аппетитом ел.
– Ну что опять? – смотрел он на нее с заботливым раздражением.
– У тебя лак облупился, некрасиво, поправь!
– Дурацкая майка, тебе не идет!
– Не убирай волосы за уши!
И она, как злой ребенок, ходила только в этой дурацкой майке, прилизывала волосы как можно отвратительнее и отталкивала его большие руки.
В конце концов они так рассорились, что она взяла билет и уехала раньше. Он вяло пытался ее остановить.
В купе с ней ехали трое: породистый мужчина за пятьдесят, худая женщина с серым лицом, на котором заранее было написано осуждение, и ее сын, вялый долговязый подросток.