Прошел год, тема материных разговоров постепенно менялась: по вечерам она стала говорить о сметах, сроках и премиях, неожиданно продвинувшись по службе. Порой она хихикала в телефон, смущенно поглядывая на дверь.

Скоро в их доме появился квадратный человек в костюме, с коричневым портфелем и поселился в маминой комнате. К Валерке и Леньке он был не злым и не добрым, а совершенно равнодушным. В субботу утром они вместе отправлялись на рынок, откуда приносили шмат мяса в окровавленной бумаге, овощи, а в августе непременно покупали еще и большой арбуз. Потом мать долго и сосредоточенно готовила. Обедали. Жилец разрезал арбуз, удовлетворенно сообщая, что арбуз, судя по хрусту, хороший. Потом он выпивал полбутылки водки и уходил в комнату. Мать торопливо собирала со стола и тоже уходила, щелкнув с той стороны двери шпингалетом.

С сыновьями мать общалась мало, по утрам рассказывала, где какой суп и котлеты, не замечая, что Валерка и Ленька плохо учатся, курят и давно уже донашивают казенные рубашки, оставшиеся от двоюродного дядьки, который служил где-то в Подмосковье.

Наступил октябрь. Арбузы по воскресеньям попадались все чаще плохие, а потом они совсем исчезли. Вместе с ними, будто тоже подверженный сезонным изменениям в природе, исчез и жилец с коричневым портфелем. Мать опять говорила часами по телефону, объясняя кому-то, что она уже старая, а для него надо рожать. Валерка злился от слова «рожать» и срывался на беззащитном Леньке. Ленька бежал к матери. Та входила в комнату и говорила Валерке, что он никого не любит, весь в отца. И как можно обижать Леньку, который и без того несчастный. Валерка боялся смотреть на нее, боялся своей силы и желания ударить мать за бабью глупость, за одно только это нутряное слово «рожать», произнесенное в их доме теперь, когда отец был мертв, – и почему-то слово «тварь», именно матерью впервые и произнесенное, вертелось на языке как ответ на все ее упреки.

На праздники мать приглашала родственников и друзей. Гости пили и ели салаты, а мать, опустив лицо, бегала из комнаты на кухню и обратно, пока к концу вечера какой-нибудь подвыпивший гость не дергал ее за рукав:

– Галка, давай нашу!

Тогда мать, присев на край стула с полотенцем в руке, начинала выводить неожиданно красивым, грудным голосом:

– Сиреневый тума-а-ан над нами проплывает… над тамбуром гори-и-ит…

Валерка не мог слушать эту песню и всегда уходил курить на лестницу. Его раздражало не пение, его раздражала вся глупая и грустная жизнь матери, проходившая как будто в этом самом сиреневом тумане. Жизнь, которую мать, выполняя свой примитивный бабский долг, даже не умела осмыслить, машинально продолжая варить и печь пироги и накрывать стол, опуская лицо.

Первая любовь или то, что часто так называют, случилась у Валерки неожиданно и стремительно. Не было ни ухаживаний, ни прогулок. В Валеркин день рождения одноклассница затащила его в комнату со шпингалетом, где недолго жил с матерью квадратный любитель арбузов, и расстегнула на нем брюки. Валерка сначала оцепенел, но быстро сообразил, что от него требуется, и свое дело сделал так сноровисто и зло, что девица долго отказывалась верить, что он новичок. Сама она новичком не была. Ходили слухи – девка дрянь.

Сообщение о беременности Валерка принял спокойно. Женился поспешно, лишь бы съехать от матери. Через полгода у него родилась кудрявая, непохожая на него девочка и открылась язва желудка.

Мать умерла тихо и быстро, не успев даже выключить телевизор. Когда Валерка приехал, в квартире раздавался многоголосый хохот: шла юмористическая передача. Соседнюю комнату занимали квартиранты, и Валерка провел ночь рядом с матерью, разложив диван. Ему было совершенно не страшно. Только теперь, при свете уличного фонаря за окном, он смог рассмотреть ее лицо. Оно было спокойным и строгим, с правильным носом и красиво очерченными губами.