Валерка помнил руки, которые держали и подхватывали его, голос – ласковый или сердитый, малиновую кофту с маленькими пуговичками, туфли, растянутые выпирающей косточкой на больших пальцах. Помнил серые испуганные кружочки зрачков. Но всё как-то по отдельности.

А вот целиком мать, такую, как просят нарисовать на уроке рисования в школе – с глазами, волосами и выражением лица, – такую он, как ни мучился, представить не мог. И когда к Восьмому марта рисовали матерей, он долго сидел над листом бумаги, а потом нарисовал мертвую собаку. Собаку он представлял себе отлично: она лежала на дороге, когда они с отцом шли в школу. У нее была распахнутая пасть и свалявшаяся, угольно-черная шерсть.

Учитель спросил Валерку:

– Что это?

– Это мертвая собака, – ответил Валерка.

– Ты, я вижу, негодяй, – сказал учитель и поставил Валерке двойку.

Когда Валерке исполнилось четырнадцать, он поехал на лето в пионерский лагерь. Там навалилась на него такая уютная и безвредная тоска, какая бывает только в детстве. Застывший блин каши на завтрак, компот из сухофруктов в обед, посыпанные сахарной пудрой плюшки на ужин. Сосны, шишки под ногами, бой отрядного барабана и солнце, которое печет в шею на линейке. Река была совсем рядом, но купались они редко, вбегая в воду и выбегая назад по свистку и долго согреваясь потом на берегу. Девочки были некрасивые, заносчивые и Валерке не нравились.

Тот июльский вечер Валерка запомнил навсегда: серый от дождей деревянный забор, на котором он сидел, свесив худые ноги, косые желтые лучи в высоких тонких соснах. Валерка сидел на заборе и ковырял заусенец, когда неожиданно увидел дядю Толю, их соседа по дому. Дядя Толя бодро шагал со стороны станции. Со странной улыбкой он подошел к забору и сказал:

– Поедем, Валера, домой.

Валерка удивился, ведь смена еще не кончилась, но поехал. В лагере ему уже надоело…

Во дворе на лавке сидели две старухи из их подъезда. Когда Валерка прошел мимо, одна старуха сказала другой:

– Бедный мальчик…

В подъезде знакомо пахло сыростью и кошками.

Валерка не понял, почему он вдруг бедный. Перешагивая загорелыми ногами в шортах через ступеньку, он легко вбежал на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта, какие-то люди – знакомые и нет – входили и выходили. Валерка вошел в комнату – там стоял гроб. В кухонном дверном проеме появилась мать.

– Отец утонул, – сказала она и протянула к Валерке руки.

– Как утонул?! – Валерка шагнул назад.

– В санатории отдыхал и… утонул, – мать опустила голову.

Валерка внезапно почувствовал запах. Казалось, он наполнил комнату только сейчас и причиной его было не накрытое простыней тело в гробу, а произнесенные матерью слова. Валерка постоял, потом медленно вышел из квартиры на лестницу и пошел вверх. Дойдя до последнего, пятого этажа, он сел на ступеньку и замер, уставившись на свои тощие ноги в разбитых, пыльных сандалиях, на которые медленно падали крупные слезы.

Мать плакала мало, на могилу не ходила совсем, а все больше говорила с кем-то по телефону. Из обрывков разговоров Валерка понял, что с отцом случилась нехорошая история: поехал в дом отдыха, познакомился с невзрачной женщиной, которая, как оказалось, плохо держалась на воде и которую мама называла одним и тем же словом «тварь».

– Ну вот, приплыли спасатели, тварь эту спасли, а его, видимо, по голове веслом ударили. Ты же знаешь, он хорошо плавал, сам бы не утонул, – говорила в телефон мать, сжимая носовой платок рукой с набухшими от ненависти венами.

Валерка слушал и представлял себе растерянных спасателей на облупившейся казенной лодке, случайно убивающих отца голубым пластмассовым веслом, и «тварь» – мокрую, дрожащую, похожую на мертвую собаку, которую он когда-то нарисовал вместо матери.