Физик – он курильщик. Пережить урок без сигареты для него – пытка. За «пыхнуть» этот родину продаст, в фигуральном, конечно, смысле… Порой посреди урока задаст задачку и шмыг к себе в лабораторный кабинет, на минутку… И курит там в стол, сквозь какой-то самодельный фильтр. За такую минуту класс хоть вниз головой стой, хоть на партах пляши… Прозвище у него среди школьников – Физкурпривет. Но произносят тихонько, все же завуч…

А у географа – другой страх. У него – образцово-показательный кабинет. Парты – хоть смотрись в них, как в зеркале. Портреты на стенах – все в линию, висят ровнехонько, как в строю. Никитины, Пржевальские, Семеновы Тянь-шаньские. И ни пылинки… Географ после каждого урока самолично вручает дежурному тряпку, а сам за ним ходит и подушечкой мизинца проверяет, выверяет… И не дай бог кому оставить на парте памятку в виде чёрточки, кружочка, не говоря уже о нехорошем слове. Весь класс будет оттирать, полировать и чертить на контурных картах контрольную за оставшиеся минуты абсолютной чистоты. Искать, где там эта Гонолулу, и как оттуда попасть на Гоа? Географ сам приходит в школу таким выбритым, что отражаясь в его щеке, как в парте его класса, можно самому побриться. «Образцовый мужчина», шепталась о нём женская половина коллектива, хоть и с усмешкой, – иначе учителя не умеют. Да и не дай бог, такую стерильность в дом. И прозвище у него – Образец.

«Вот бы духовника нашего так побрить, по образцу», – могла среди своих клевретов сказать Алла Мельник. Тут учитель математики младших классов, кучерявый моложавый бодряк по прозвищу «дважды два» оглянется и хмыкнет в кулак, что словесника брить по образцу нельзя – шея слишком тонкая, перетрется… «Дважды два» полнеет, и стыдится этого. В присутствии Аллы он втягивает животик и расправляет грудь.

Ну а что же сам Константинов? Однажды он пересекал коридор, и застал драку. Мальчишки сбились в кучу, кричали матом друг на друга, кто-то кого-то свалил, кто-то кого-то ударил… Константинов перешагнул возящихся и вступил в самую середину, поднял лежащего, задрал указательный палец вверх, едва не продырявив им потолок. «Вас родители родили для того, чтобы любить, а не чтобы вы портили друг другу лица. Лицо – само слово от славянского „лик“. А ты по нему рукой мажешь. Раз испортишь – заново не нарисуешь. А вот личина – по ней бей. Это забрало на шлеме»… Тут один из драчунов возьми и спроси: «А Вы за кого, за наших или за „хохлов“? Тогда Константинов взял бойкого юношу за подбородок, склонился над ним и в макушку как в ухо произнес свою нотацию. Мол, если с каждой бактерией бороться антибиотиком, то погубишь организм. Это как бить кувалдой себе по заболевшему пальцу. Бактерии станут только злее, а ты – слабее. Поэтому нужно заботиться о будущем и быть добрым. Это очень сложно, это такая работа, и этому учил Лев Толстой»… С этим словесник отпустил паренька. Буза разбрелась по классам, впрочем, по пути кто-то кому-то все равно успел дать пинка, хотя и не по «лику». А кто-то в спину Константинову изобразил гримасу… А словесник, далеко вынося вперед худые коленные чашечки, жирафом, двинулся дальше. Он пребывал в уверенности, что «горним словом» убедил детей видеть друг в друге лица…

А еще всем обитателям школы известна особенность Константинова читать стихи из одного и того же «супового набора поэта». «Быть знаменитым некрасиво…», «есть целомудренные чары – высокий лад глубокий мир», и ещё, в таком роде, про тонкое, про возвышенное. Слова строф выходили у него многозначительно, шея дополнительно вытягивалась, словно подзорная труба в руке юноши, удумавшего приблизить к себе космос. Вся учительская, да что учительская, вся школа, любой старшеклассник, поучившийся у Константина Фёдоровича, мог с одного звука лиры, или даже по прежде затуманившемуся взгляду угадать, что именно для описания тонкости ситуации и особенности момента выбрал из «супового набора поэта» этот феномен. «Суповой набор поэта», кстати – тоже Аллы Мельник ярлычок. А только хоть и звали словесника за глаза то «вешвалкой», то «туристом», то «духовником», так хоть с насмешкой, но изредка. А в обиходе остался он Константиновым, и все. Что же до самой Мельник, то и она читала стихии, но к случаю, редко и совсем другие.