Устинов произнес такие жаркие слова ровным и даже механическим, бесчувственным голосом. Могло показаться, что он только открывает рот, а с пафосом говорит за его спиной другой человек. Но учителя и не вслушивались. Словно завороженные, все вперились в шрам, по которому медленно двигался аккуратно обстриженный ноготь указательного пальца. У Пчелки оттопырилась ее достопримечательность.

Алла глядела вместе с другими, но в ее взгляде не исчезло то странное, будто предугадывающее отлет журавля. Но соседствуя с этим странным, долгим, вспыхнула в глубине глазного дна и быстрая искра. Так с водой большой реки, мудрой, как мудра женщина, знающая свою судьбу на тысячу лет вперед и назад, может соседствовать хищный огонь лесного пожара. Как бы то ни было, а отступать Алла не намеревалась.

– Имперский Вы наш герой, оденьтесь. Нечего было со всем миром ссориться и пытаться снасильничать историю. История мира – это история развития. Тот, кто на более низкой стадии, должен подтянуться. Или уйти. Застрелиться. Нечего было Крым отбирать.

– Алла Григорьевна, перестаньте и перестаньте! Будь я помоложе, сам взял бы лупару и пошел бы этих нелюдей отстреливать, бешенных гиен. Бандеровцы вырезали всю семью моего отца в Ромнах. Вырезали, и в колодец побросали, сволочи, звери! – вдруг вклинился в спор учитель рисования, Ян Лазаревич Тихий, крохотный ровный старичок, член Союза художников и ученик самого Грабаря. На его уроках всегда тоже было тихо, как в японской бане. Как ему это удавалось, никто не знал, потому что в свой класс он не допускал никого из взрослых, будь то родители, директор, проверяющие из РОНО или из государственной Думы…

– Сволочи последние, хуже эсэсовцев. У меня в Одессе дядя – ветеран еще той Отечественной. Орденоносец, два Красных знамени, один – Александра Невского, а такой с куста не сорвешь и не нарисуешь на груди. Боевой старик, а после 1 мая страшился из дома при регалиях выйти, лишнее слово боялся на людях сказать, к телефону перестал подходить, когда из Москвы племянник звонит. Страх! Страх спалил его ордена, его подвиги, Алла. Слава богу, старик умер, не дожил до позора нашего народа, до этого Зеленского. Это же надо – новый Гитлер – еврей! Да еще комик, гомик и наркоман… Боже мой! И Киев еще не поглотил Великий Потоп!

Учительская в изумлении оглянулась на Тихого, чье гладкое лицо сморщилось в праведном гневе, превратившись в печеное яблочко с наклеенной на него ватой. Прозвучи такое от кого-то другого, и эскапада вызвала бы и улыбки, а то и возражения, в первую очередь и уж конечно – от Аллы Мельник. Но даже она смолчала. Есть такие люди, с которыми самые отчаянные спорщики предпочтут не вступать в дискуссию.

Устинов тем временем успел восстановить свой строгий пиджачный вид. Он сел на стул в позиции роденовского мыслителя. И тут в стекло что-то весомое ударило с такой силой, что аж рама задрожала, звякнул шпингалет… Все вздрогнули. У учительницы музыки из уст вырвался крик ужаса, а химик проворно подскочил к окну. За ним другие, кто посмелее и посвежее.

– Это птица. Глупый голубь или ворона. Ветер, наверное, понес, вон бури какие, – высказал предположение химик.

– Исключено. Ветер не может понести ворону, – немедленно возразил ему физик, – У ворон крылья прекрасно приспособлены к движению в турбулентных потоках воздуха. Аэродинамика!

Химик насупился, собрался возражать вечному своему оппоненту, которому он за годы службы проспорил не одну бутылку коньяка, только их спор прервала Пчелка.

– Глядите, глядите, наш Константинов! Господи, его же унесет! Он-то к вашей аэродинамике не приспособленный!