– Нет уж, позвольте. Это я еще не закончила с Вами. Дмитрий Фёдорович, так мы – свидетели аутинга? Какое похвальное намерение – вернуться на родину, чтобы учить нас, как рожать детей, и самому, так сказать, пополнить закрома этой родины… Не поверите, я ничуть не против. Рожайте… Хоть сами, хоть посредством чужого детородящего тела. Только два вопросика, всего два. Не страшно производить на свет детишек, если их, уж простите, проглотит ваша эта война? Ваш полутезка Константинов тут не умнее Вас ли выходит? Он в чем нас убедить пытается, как поп детишек – что эре «интеллекта Эго» вот-вот конец, и ее сменит эра «духовного интеллекта». Типа, надо плюнуть через плечо на политику, бросить искать врагов, заняться собой и своим духовным ростом, тогда тьма рассеется, интеллект низменных страстей и конфликтов уступит место иным страстям и любовям. А тут Вы… СМЕРШ, не к ночи будь помянут… Если такая страшная война, то не приходило в голову, что лучше отдаться и получить удовольствие, как в народе говорится? Ради детей хотя бы… Это раз. И вот Вам два. А что же вы тут, в нашей со всех сторон защищенной столице детям служите, а не туда, на передовую, за ваши крымы и прочие наши палестины?

Мельник с вызовом зыркнула черными выпуклыми зрачками на Устинова. Странное, протяженное как осенний полет журавля, появилось в ее взгляде. А математика последние ее слова ударили очень больно и глубоко, сбили дыхание. Он сжался, прикрыл веки, словно хотел собрать силы.

– Ну что Вы, Алла Григорьевна, не надо так уж, – вступился за Устинова отважный химик, но осекся. Дмитрий Федорович, не поднимая век, как в полусне, одной рукой нащупал и расстегнул на пиджаке пуговицу за пуговицей, затем снял запонки на рубашке, а потом сами пиджак и рубашку. Их он аккуратно, привычным жестом, повесил на стул и, едва приоткрыв глаза, стянул с себя белую майку. Сухощавое мускулистое мужское тело предстало всеобщему обозрению. На грудной мышце, под левым плечом, хорошо была видна глубокая выемка, как будто из тела изъяли кусок мяса и заново затянули тонкой кожей. Неровный шрам, обрамленный точечками шва, простроченного ниткой хирурга, тянулся подмышку и уходил за спину. В повисшей театральной тишине вновь зазвучал голос Устинова.

– Я не люблю говорить о себе, «я» – последняя буква алфавита. Но раз Вы, Алла, так заостряете вопрос, и метите в сердце, и именно мне, то слушайте. Вот эту метку мне оставила польская мина в 2016-м году. Было дело в городе Горловка. Я там появился инкогнито, потому что еще не успел подвести все свои счеты в Германии, и там меня ждал бы суд, узнай немцы про мой не гуманитарный вояж. На мне тогда был бронежилет 6Б2 советского еще образца, а на груди – автомат АК-76 ижевского производства с массивным деревянным прикладом. Один осколок увяз в жилете, а второй попал в приклад, а уже от него – под обшивку моего тела. По иронии моей судьбы, этот день рождения Дмитрия Федоровича Устинова пришелся как раз на 22 июня. Я исключаю участие случайного в собственной судьбе. Исключаю абсолютно и окончательно, как математик, внук и правнук людей высокого интеллектуального ценза и естественнонаучной направленности. И мой прадед был знаком с упомянутой ранее – а я ничего никогда и никому не забываю, я слишком долго прожил в Германии – с упомянутой ранее Софьей Васильевной Ковалевской и был принят ею однажды в ее стокгольмском доме. И тут заметка на манжетах – мне как гостю выдали бронежилет, а ливер местных добровольцев защищало одно их бешенное нежелание жить под нацистами, под «азовцами». Это к вопросу о том, чтобы получать удовольствие…