перелагал божественный хорал
на уличный язык, на простоватый.
Парижский вечер русскую хандру
впитал в себя, как дождевую влагу,
и нам её вернул, а поутру
простился с нами Нотр-Дам… Бумаге
отныне наслаждаться Риволи,
вдыхая запах роскоши и лоска.
Мы шли с тобой по ней или не шли? —
с щенячьей радостью московского подростка.
После спектакля
Оксане Мысиной
и Катерине Ивановне Мармеладовой
Не то, чтоб жить, а и смотреть невмочь
на ужас подступающего бреда.
Всё бросить бы, сбежать куда-то прочь.
Но как же дети? – дети просят хлеба.
Да и куда? Побег на пристяжных
за страстной романтической любовью
уже закончился проклятием родных,
теперь любовь отхаркивает с кровью.
К. И. гнетут дырявые чулки
не тем, что пропиты несчастным
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀оборванцем,
а тем, что тот не тронул башмаки.
И это логика? Да, логика дворянства.
Мытьё белья, рубах в чужом углу,
почти приняв лохмотья и объедки,
вдруг, опершись на грязную метлу,
– Пся крев, – по-польски восклицает едко.
Французский клёкот мечется в клети:
смотрите, и гордыня тоже просит.
Всё отдала. – Ну что ж, тогда лети!
Но как же дети? – Их Игрок не бросит.
Тогда лечу! Как лестница крута,
прими, Господь, истерзанную душу.
В Его зрачках восстала красота,
которую чахотке не разрушить.
Спектакль окончен. – Милые мои,
вот и меня коснулось это счастье!
На нас глядит безумная К.И.,
благодаря за слёзы и участье.
После фильма
Мосты чужого округа… затих
её жарою истомлённый голос,
а может, не жарою… тонкий волос
предчувствия уже связал двоих.
Жара была лишь обрамленьем, лишь
холодным душем и стаканом чая
со льдом, они её не замечали,
и первый вечер тронул спины крыш.
Ещё была возможность избежать
большого счастья и большой печали,
но слишком выразительно молчали
мосты чужого округа… опять
звенели травы, платье трепеща
(в провинции простые носят платья),
как будто знало: сутки до объятий,
и полтора до горького «Прощай».
Так побеждает жертвенность, семья,
которая ни в чем не виновата.
Что остаётся в памяти? Закаты,
жарою истомлённая земля.
А завтра дождь прокатится стеной,
промокший, обездоленный навеки,
он провожал глазами человека,
он увозил любимую с собой.
* * *
Давно забытые мечты
накрыли с головой внезапно,
я побрела путём обратным,
припомнив на ходу черты
друзей, в провинциальной мгле
потерянных невозвратимо,
как опыт первого интима
в своей безгрешной наготе.
И что же вышло из затей,
отмеченных непостоянством?
Постигнуть глубину пространства
казалось проще, чем взлететь.
Казалось, несколько шагов
нас отделяют от успеха,
увы, никто не слышал смеха
с Олимпа ветреных богов.
Итак, пасьянс: время – мечта
сойдётся ль, нет, уже едино…
Но взгляд отыскивает сына
с такой же родинкой у рта.
Актрисе
Оставлена… страдательный залог,
прошедшее в унылом настоящем.
Распались крик на звук, слово на слог
и явь на сон уснувших и неспящих.
В усталом забытьи припухших век
рождается не-мой кинематограф.
Брели два человека… человек
один другого целовал… Автограф
на бледных, чуть обветренных губах,
как роспись в память о заглавной роли
отыгранной, но горестное: Ах! —
услышали лишь близкие партнёры.
Был режиссёр талантлив и умен,
как всякий увлечённый вновь художник,
курился лёгкий дым от тех имен,
что брошены на жертвенный треножник.
Чего? Характера, искусства, ремесла,
мешающих подножное с высоким?
Ты всё-таки уснула, ты спала
сном бесконечно тихим и глубоким.
И в том, как проникала тишина
сквозь поры влажной и согретой кожи,
предчувствовалась поздняя весна,
залог освобождения, быть может?
«Дождь в феврале – такая же нелепость…»
Дождь в феврале – такая же нелепость,
как снег в июне, голод в изобилье,
как неприступная – в руинах – крепость,