доставшийся от поколений,
перемахнуть – не проползти,
оставив медленное тленье
без радостного – обладать!
Вид дряхлой плоти не досаду
внушает – ужас, и вода
уж не смывает мрак распада.
Но как, при трезвости сознанья,
всё же отречься наперёд
от собственного обладанья
тот осенью, что ноябрём
вердикт подпишет календарный
о приближении зимы,
пусть нелюбимой. Благодарны
мы ей за встречу. До весны
осталось несколько мгновений.
Как отказаться от щедрот
таких живых прикосновений
к живому телу. И полет
в любые дали и просторы
без возвращения – ничто!
Без счастья не бывает горя…
«…Послушай, застегни пальто,
простудишься». – И твои губы
коснулись глаз моих и щёк,
и отложив набросок грубый,
я тихо молвила: «Ещё».
Больничное
Казалось, никуда не деться
телу, уставшему в борьбе,
хотелось просто разреветься
от бедной жалости к себе.
Склонялась белая фигурка,
больные прогоняя сны.
Жизнь показалась вдруг Снегуркой,
вступившей в царствие весны.
Палата медленно качалась,
дрожали стены и полы,
душа отчаянно цеплялась
за самый краешек иглы.
В больничных окнах небо стыло,
холодным брызгало дождем,
как будто в чувство приводило
не выдержавший боли дом.
«Хочу в свой сон, где ты опять со мной…»
Хочу в свой сон, где ты опять со мной,
где можно прикоснуться к сонным векам,
к сухим губам, как будто это зной
их иссушил в тоске по человеку,
которым всё насытиться невмочь,
хотя он рядом – можно прикоснуться,
обнять, прижаться, просто улыбнуться
на тихий взгляд, но некому помочь
приблизить расстоянье, отменить
разлуку, стоит только мне проснуться…
Лишь сон в ладони вкладывает нить
Ариадны, чтобы я могла вернуться
туда, где бродит тень моя и ты
пытаешься её догнать напрасно,
растерянно ища среди толпы,
текущей мимо боли безучастно.
Мой странный, мой немыслимый двойник,
я вновь тебя коснусь, когда случится
сон упросить… И снова повторится
тот вечер, помнишь? Но едва возник
из сонной мглы луч первого сознанья,
нить обрывается, и это миг прощанья.
Я вновь твоим отсутствием больна,
в плену капризного, единственного сна.
«Эта московская погода…»
Эта московская погода
совсем измучила меня,
как заклинание полгода
просить: огня, огня, огня!
Уехать бы куда-то к морю,
где солнце, пляжи, свитера,
давно изъеденные молью,
но утомляет и жара.
Вон островочек – дивный-дивный
вдали от пыльных городов,
но субтропические ливни
ничуть не лучше холодов.
В пустыне сухо. Слишком даже,
ах, перемётная сума,
но одинаковость пейзажа
в конце концов сведет с ума.
Куда ж податься пилигриму,
в какие ринуться края?
В Нью-Йорка блеск? в провалы Рима?
Неважно, был бы ты да я.
Москва не входит в золотое
кольцо пристанищ мировых,
но сумрак вечного покоя
лежит вообще вне сфер земных.
И спор пустой: где лучше, хуже
листвой осенней облетит.
Дымок костров всё уже, уже,
и ветер злей в окно стучит.
Эта московская погода
вконец измучила меня…
Ремонт
Раскосость скул ненового жилища,
пристанища – на время, навсегда?
Напоминает заспанные лица,
что по утрам садятся в поезда,
везущие к казённому закуту,
где бабочкой пришпилен, как в раю,
портрет семьи – иллюзия уюта
у бедного терпенья на краю.
Желанье обновленья достаёт
кисть, краски, шпатель и бумагу,
слой быта от холстины отстаёт,
пропитанный обжитой душной влагой
дыхания, сплетённых жарких тел,
распластанных по всей горизонтали.
Есть у любой безмерности предел,
и нерв тревожит даже тень детали,
подробности, изученной насквозь,
лишённой и цены и назначенья.
Здесь всё уже сбылось иль не сбылось,
и потому дрожь от прикосновенья
не замечаешь больше на стене,
раскосость выправлялась постепенно,
но отчего-то грустно было мне
смотреть на исчезающее тленье.
Теперь опять всё это обживать,
и ждать, когда углы затянет пылью,