Колонна уборочных машин, механические левиафаны, вынырнула из тумана предрассветной дымки, предвещая новый день. Их утробное рычание, перемежаемое шипением гидравлики и плеском воды, раскатывалось эхом по еще сонным улицам, отгоняя остатки ночной тишины. Каждая машина – бронированный носорог – неслась вперед, изрыгая из своих утроб мощные, упругие струи воды. Эти невидимые хлысты, кнуты гигантского укротителя, обрушивались на мостовую, смывая налет ночной пыли, обнажая серый, усталый асфальт. Вода, бурля и пенясь, стекала в ливневые стоки, унося с собой окурки, обрывки бумаги и прочий мелкий городской сор, словно нечистые мысли, которые утренний разум стремится изгнать из головы.

Это была прелюдия, тихая увертюра к симфонии нового дня. За механическим авангардом, подобно призракам, выныривающим из утреннего сумрака, скользили фигуры рабочих из Средней Азии. Их потемневшие от времени и солнца лица, казалось, несли на себе отпечаток веков, а движения были отточены и экономны, как у древних ремесленников. Одетые в поблекшие от стирок комбинезоны, они напоминали тени, неотделимые от городского пейзажа, невидимые и неслышимые для большинства спешащих по своим делам горожан. Они двигались вдоль тротуаров, как алхимики, выискивающие драгоценные крупицы чистоты среди придорожной пыли и забвения. Их метлы и лопаты, словно магические инструменты, выметали из стыков тротуара и проезжей части весь мусор, скопившийся за долгий день и короткую ночь. Каждый взмах был точным и целенаправленным, каждое движение – частью отлаженного механизма, невидимого, но необходимого для поддержания порядка в этом каменном муравейнике. Водяная завеса, оставленная машинами, облегчала их труд, словно благословение свыше. Она орошала раскаленный за ночь асфальт, который все еще источал тепло, накопленное за жаркий день. Вода смягчала вековую грязь, въевшуюся в поры камня, делая ее податливой для грубой щетины метел и острого лезвия лопат. Она прибивала пыль, поднимавшуюся в воздух, делая дыхание чище, а мир вокруг – яснее. В этом утреннем ритуале очищения чувствовалась какая-то первобытная магия, словно город, просыпаясь, смывал с себя грехи прошедшего дня, готовясь к новым свершениям и новым искушениям.

Это означало приближение утра в полной мере, то время, когда ночной мрак окончательно отступает, уступая место робким лучам восходящего солнца. А вместе с ним – открытие уютного французского кафе на площади. Там его ждал ароматный утренний завтрак, тонкий запах свежеиспеченных круассанов и горячего шоколада, смешивающийся с густым, обжигающим ароматом ристретто. Этот бодрящий напиток, пробуждающий его тело и разум, предвещая бодрость и ясность мысли на весь предстоящий день. После завтрака, неизменный ритуал – воскресное паломничество в барбершоп, расположенный по соседству, всего в двух шагах от кафе. «Я медленно, но верно врастаю в матрицу социального бытия, – с легкой иронией подумал Марк. – Еще немного, и я начну совершать оздоровительные моционы по набережной на рассвете, и тогда круг замкнется окончательно». Уголок его губ тронула едва заметная усмешка, отражающая смесь самоиронии и легкой меланхолии. Особенно невыносимы были эти бодрые старушки, мелькающие на рассвете в своих нелепых спортивных костюмах, ярких и кричащих, словно попугаи в сером городском пейзаже. Их энергичные, но угловатые движения, их карикатурные гимнастические па, выполняемые с серьезностью, достойной лучшего применения, казались ему чем-то комичным и одновременно жалким. И, конечно, апофеозом абсурда, высшей точкой утреннего маскарада, казались ему адепты скандинавской ходьбы. Эти женщины, с их лыжными палками, упрямо и настойчиво продлевающие свое, как ему казалось, уже отжившее существование. Их размеренные шаги, правильное дыхание, озабоченные лица, все это выглядело в глазах Марка нелепой попыткой обмануть время, отсрочить неизбежное. Он видел в них не борцов за здоровье, а скорее участников странного, почти ритуального действа, смысл которого ускользал от его понимания.