– Неужели вы и вправду думаете, что стекло настолько непреодолимо, что оно – словно стена плача, отгораживающая вас от желанного мира? Неужели невозможно проникнуть туда, где будущее трепещет великолепием, пышным ампиром, богатой палитрой красок, импрессионистической легкостью мазка, будто дыхание ветра, и многогранностью постмодерна? В отличие от этой унылой, вязкой бытовой серости по эту сторону окна, которая тянется, как болото, засасывая в свою трясину все живое, которую вы передаете с болезненной, почти маниакальной точностью, словно летописец уходящей эпохи? Неужели там, за стеклом, не ваша истинная тональность? Неужели там не бьется ваше настоящее сердце, не распускаются ваши истинные цветы души?

– Я не желаю продолжать этот разговор, – сухо отрезала она, голос стал холодным, как лед, и мысль скользнула в ее сознании, словно тень от пролетевшей птицы: «Какой проницательный… Словно рентген, просвечивает насквозь. И как искусно владеет словом, словно шпагой, без лишней суеты и пустословия, бьет прямо в цель. Видно, образование хорошее, аристократические замашки. Жизнь, наверное, к нему благосклонна, как щедрая мачеха, не придавила тяжким бременем выживания, не согнула под тяжестью невзгод. Удачливый… баловень судьбы, раз так легко может взволновать чужую душу, играя на струнах арфы. Хотя, может, и ошибаюсь. Может, вовсе не удачливый и не баловень, просто, в отличие от меня, смотрит на мир иными, более светлыми глазами, словно сквозь розовые очки. Или, может быть, он просто не видит той тьмы, что прячется за фасадом благополучия, той боли, что разъедает изнутри, как ржавчина.»

– Я желаю приобрести вашу картину, – произнес Марк, в голосе его звучала убежденность, – поверьте, она обретет достойное место на моей стене, в окружении полотен, близких ей по духу. Какова будет цена?

– Не знаю, – прошептала она, опустив взгляд.

– Имя свое вы, надеюсь, знаете? – уголок его губ тронула тень улыбки, едва заметная, но теплая, как луч солнца в пасмурный день. В ней сквозило не снисхождение, а скорее мягкое ободрение.

– Да… знаю, – тихо выдохнула она, будто признаваясь в чем-то сокровенном.

– И как же вас зовут, прекрасная незнакомка? – спросил Марк, и улыбка его стала шире, заиграла искрами внутреннего света, словно в глубине его души горел неугасимый огонь доброты и понимания.

– Ирина, – голос ее звучал теперь чуть увереннее, но все еще тихо, как шелест осенних листьев.

– Ирина, – повторил Марк. – Ирина… Я искренне стремлюсь стать хранителем вашей работы, этого осколка души, воплощенного в красках. Но для этого, увы, нам придется коснуться прозы жизни – цены. Сколько, скажите же, сколько я должен заплатить.

– Я… не знаю, – вновь прозвучал ее виноватый шепот, будто она извинялась за саму необходимость говорить о деньгах в мире искусства. – У меня… никогда прежде не покупали картины. Никто не видел в них… ценности.

– Хорошо, – Марк слегка наклонил голову, словно склоняясь перед ее невинностью, – давайте поступим иначе. Я готов предложить семьсот долларов. Что скажете? Согласны ли вы доверить мне ваше творение за эту скромную сумму?

– Неужели… это не слишком щедро? – в ее глазах, до этого тусклых от неуверенности, мелькнуло беспокойство, испуганный огонек. Она не привыкла к такой щедрости мира.

– Уверяю вас, ничуть. Истинная ценность искусства неизмерима, Ирина. Но давайте оставим высокие материи и вернемся к цифрам.

– Нет, это будет непомерно много, – Ирина покачала головой, словно отгоняя наваждение. – Я… я буду жить с тягостным чувством, что… что обобрала вас, воспользовалась вашей добротой. Возьмите… возьмите триста. Этого будет… достаточно. Более чем достаточно.