– Это ваше творение? – голос Марка, как бархатный шепот, коснулся слуха молодой художницы.

Девушка вздрогнула и подняла брови, вскинув голову с легким вызовом. – А что, разве оно – белая ворона в стае черных? Разве оно выбивается из этого… этого сонма самодовольных посредственностей, что здесь, кажется, возомнили себя вершителями судеб искусства? – в голосе прозвучала не только ирония, но и горечь.

– Слава небесам, – выдохнул Марк с искренним облегчением, скинув с плеч непосильную ношу. – Все эти полотна, вместе взятые, не стоят и пылинки той души, что горит в вашем. Они – как пустые скорлупки орехов, выброшенные на берег волной безвкусия, а ваше… ваше – словно жемчужина, выловленная из мутных глубин забвения.

Румянец волнения, как зарница на закате, вспыхнул на щеках девушки, расцвечивая бледность кожи нежным персиковым цветом. Сердце забилось быстрее, как испуганная птица в клетке груди.

– Я обошел весь этот… этот балаган тщеславия, – продолжил Марк, не отрывая взгляда от картины, словно боясь потерять нить волшебства. – Сплошная массовая культура, жевательная резинка для глаз, пригодная разве что для непритязательного взора, утомленного серыми буднями. А в вашей работе… в ней бьется пульс жизни, в ней искра божественного безумия. Вы чувствуете пространство, дышите им, игра цвета и света – безупречное понимание композиции – законы мироздания, отлитые в красках. В этом… простите за прямоту, в этом змеином гнезде, где шипят и ползают зависть и посредственность, вам не место. Вы – гордая орлица, случайно залетевшая в курятник. Осмелюсь предположить, вы еще не продали ни одного полотна? Я прав? – вопрос прозвучал не как допрос, а скорее как констатация печального факта.

Смущение на лице девушки стало гуще, как вечерние сумерки, и взгляд потупился. Ответ не спешил складываться в слова, не желая разрушать хрупкую тишину. «Если этот статный молодой человек – покупатель, – промелькнула в сознании мысль, – нельзя сразу соглашаться, иначе собьет цену. А вдруг это просто игра, флирт, желание потешить свое самолюбие за мой счет?

– Вы правы, – произнесла она, голос дрогнул, как струна, задетая легким ветерком, не сумев переступить через горькую правду, обреченная на исповедь.

– Откуда в вас, столь юной, столько тоски и безысходности, что буквально сочится из этого холста, словно яд из раны? – тихо спросил Марк, вглядываясь в глубину картины, пытаясь разгадать тайну, заключенную в ее недрах. – Будто сама душа плачет на этом полотне, кричит в безмолвии красок.

Девушка промолчала, колеблясь, будто на краю пропасти. «Стоит ли открывать душу первому встречному, пусть и столь… проницательному? Не обернется ли эта откровенность новой болью, новым разочарованием? Не растопчет ли он мою хрупкую надежду, как дикий зверь нежный цветок?»

– Невероятный гиперреализм, – задумчиво произнес Марк, словно размышляя вслух, – в тончайшем переплетении с условным постмодернизмом. Словно два полюса, притягивающиеся и отталкивающиеся одновременно. И вот там, вдали, за толстыми стеклами полупрозрачного, наглухо закрытого окна, – обреченный взгляд героя, устремленный в никуда, в пустоту, в бездонный колодец отчаяния. И, как ни парадоксально, полотно не распадается на эклектику, не превращается в хаос, потому что вы нашли ту невидимую нить, что связывает несовместимое, и делаете это с поразительным мастерством, играючи.

– Вы так тонко чувствуете живопись, – удивилась девушка, в голосе прозвучало искреннее изумление, – вы, должно быть, не из этих мест, не из этого болота провинциальной серости. Что вас занесло в наш пыльный, заброшенный богом город? Вы словно редкая птица, залетевшая в клетку.