Они смотрели, но не видели. В их глубине не было ничего – ни страха, ни безумия, ни сожаления. Только гладкая, отполированная пустота. Арион видел такие глаза раньше.

Стеклянные глаза манекена в подвале Севастьянова. Пустые, отражающие лишь свет падающей на них лампы. Они не смотрели. Они присутствовали. И это было страшнее любого взгляда.

Из вены актера торчала игла капельницы. По тонкой прозрачной трубке медленно, капля за каплей, в его тело сочился покой. Или забвение.

У кровати стоял седой, уставший врач в белом халате, который выглядел таким же уставшим, как и его обладатель. Он говорил тихо, словно боясь нарушить хрупкую, почти священную тишину этого места.

– Острый реактивный психоз. Полная деперсонализация, – он перебирал листы в истории болезни. – Его сознание, по-видимому, отделилось от тела, чтобы защититься от невыносимой травматической ситуации. Классический случай диссоциации. Он не здесь. Он закрыл дверь изнутри. Мы вводим ему седативные препараты. Нужно время. Может, недели. Может, месяцы. А может…

Врач не закончил, пожав плечами.

Ростова кивнула, что-то быстро и отрывисто записывая в свой блокнот. Сухие факты для протокола. «Психоз». «Неконтактен». Для нее Орлов был поврежденной уликой, испорченным носителем информации.

Арион не слушал. Он смотрел на Орлова. Он видел не пациента, не жертву обстоятельств и не убийцу. Он видел идеально отлаженный механизм, который продолжает работать даже после того, как из него вынули душу. Он видел программу. Идеального актера, который так глубоко погрузился в роль, что роль поглотила его, оставив лишь пустую оболочку.

– К оружию, к оружию! – вдруг отчетливо, но без всякой интонации, механическим голосом произнес Орлов, его взгляд был по-прежнему прикован к белизне потолка. – Пала кончина короля!

Голос был его, но слова – нет. Это были реплики. Обрывки чужого текста, которые, как призраки, продолжали жить в его опустевшем сознании, как эхо в пустом зале.

Арион сделал шаг ближе. Он молча смотрел на актера, пытаясь уловить хоть малейший сбой в программе, хоть одну оговорку, которая не принадлежала бы Шекспиру, а была бы его собственной. Но ее не было. Механизм работал безупречно.

– Быть или не быть… – прошептал Орлов, и по его неподвижной щеке медленно скатилась одна-единственная слеза. Она выглядела на его бесстрастном лице абсолютно чужеродной, неорганичной. Как капля масла на воде. Как запрограммированный спецэффект. – Вот в чем вопрос… Достойно ль…

Он не закончил. Его губы продолжали беззвучно шевелиться, повторяя заученный до последней запятой монолог. Он был Гамлетом. Не играл его. Он стал им. Кем-то, кто навсегда застрял между бытием и небытием, в холодном, безвоздушном пространстве своего собственного Эльсинора. Места, где все призраки были настоящими, а реальность – лишь плохой, дурно сыгранной пьесой.

И Арион понял, что если это и безумие, то оно было срежиссировано. Тонко. Изящно. Кем-то, кто точно знал, на какие струны нужно надавить, чтобы музыка человеческой души превратилась в этот тихий, монотонный, предсмертный вой. Кто-то заставил этого человека не просто играть сумасшедшего. Он заставил его стать им. И это было куда более жестоким преступлением, чем удар рапирой в сердце.

Телефон зазвонил поздно вечером, почти в полночь. Он разрезал тишину в кабинете Ариона, наполненную шелестом бумаг и тихим гудением ноутбука. Арион сидел в своем кресле, окруженный распечатками схем из кабинета Ставрогина и фотографиями с места преступления. Он не анализировал. Он пытался вслушаться, уловить музыку в этом хаосе, ритм, который ускользал от логики, но был ясен для интуиции. На экране высветилось «Ева Ростова».