Он повесил трубку, не дожидаясь ответа. Дело Ставрогина было похоже на сложную, многоактную пьесу с десятками персонажей и скрытых смыслов. Это же, по сравнению с ним, было коротким, странным, пронзительным хайку. Но он знал, что язык, на котором они написаны, один и тот же. Язык навязчивых идей. Язык ритуалов, призванных усмирить внутренних демонов.

Где-то в этом залитом дождем городе был человек, который так боялся воды, что выходил на улицу только в ее объятиях, чтобы украсть у мира все, что напоминает о ней. И Арион чувствовал, что понять логику этого тихого безумца ему сейчас почему-то важнее, чем разоблачить кровавую драму в театре. Потому что маленькая, непонятная ложь иногда говорит о человеке больше, чем большое, очевидное зло.

Повесив трубку после разговора с Ростовой, Арион еще несколько минут сидел неподвижно, вслушиваясь в тишину. Дождь за окном его кабинета барабанил по карнизу свою монотонную, гипнотическую дробь, создавая идеальный фон для размышлений. Дело «Человека-дождя» было как глоток чистого, холодного воздуха. Оно было странным, но его иррациональность была понятна Ариону на интуитивном уровне. Это была логика травмы, облеченная в ритуал. Это была поэзия.

Но ему нужно было возвращаться в прозу. В сложную, запутанную, полную фальшивых сносок прозу театра «Лабиринт».

На его почту пришел обещанный Ростовой файл. Он открыл его. Адреса и списки украденного. Арион не спеша распечатал их и отложил в сторону. К ним он вернется позже, ночью, когда разум устанет от анализа и станет более восприимчивым к символам. А сейчас – работа.

Он снова разложил на своем большом столе фотографии и схемы из кабинета Виктора Ставрогина. В свете настольной лампы они выглядели как улики не против убийцы, а против самого убитого. Это была карта его души – холодной, упорядоченной, одержимой. Но даже в самой строгой системе есть место для аномалий. И именно их искал Арион.

Он взял в руки фотографию пробковой доски, висевшей на стене кабинета. Она была похожа на центр управления полетами в чей-то внутренний ад. Фотография Алексея Орлова в центре, от которой, как солнечные лучи, расходились нити, соединявшие его с репродукциями кричащих лиц Фрэнсиса Бэкона, с цитатами из Кьеркегора о страхе и трепете, с вырезками из медицинских справочников, описывающих симптомы шизофрении. Ставрогин не ставил пьесу. Он собирал монстра Франкенштейна, сшивая его из лоскутов чужих текстов и чужой боли.

Арион увеличил изображение, вглядываясь в детали. И его взгляд снова остановился на единственном «неправильном» элементе на всей доске. На старой, выцветшей фотографии двух молодых людей, приколотой в самом углу, почти в тени. Ставрогин и Каверин. Элемент, от которого не шло ни одной нити, который не был снабжен ни одной цитатой. Он был вынесен за скобки. Он существовал вне системы. Он был тем самым «дополнением», о котором гласила его любимая философская теория. То, что кажется лишним, но на самом деле определяет всю структуру.

Арион долго смотрел на эту фотографию. На ликующую, полную энергии улыбку молодого Ставрогина и на нервную, испуганную – Федора Каверина. Два полюса. Успех и забвение. Громкость и тишина. Но в тот момент, на этом фото, они были вместе. Они были единым целым. Что-то должно было разрушить эту связь. И это «что-то» и было тем самым призраком, который вернулся на сцену двадцать лет спустя.

Он отложил фото и взял в руки ксерокопии страниц из режиссерского сценария. Это был другой текст. Более интимный. Арион надел тонкие хлопковые перчатки и начал медленно перелистывать страницы, вчитываясь не столько в печатный текст, сколько в пометки, сделанные на полях красным карандашом Ставрогина.