– «Он» – это кто? – ее вопрос был острым, как скальпель.

– Орлов. Актер этот. Алексей Орлов. Я его сразу узнал, жена все уши прожужжала… Он стоял на коленях. Спиной к залу. Перед ним… тело. И в руке у него была… эта… шпага.

– Рапира, – поправила Ростова автоматически. – Она была в крови?

– Да. И руки его… тоже. Он был весь какой-то… белый. Как стена. Смотрел на тело и ничего не говорил. Мы ему: «Полиция! Бросить оружие!». А он, знаете, что?

Сержант замолчал, сглотнул. Этот момент, очевидно, был для него самым страшным.

– Он медленно так повернулся. Посмотрел на нас. И знаете, у него глаза были… пустые. Вообще. Как у куклы. Он посмотрел на рапиру в своей руке, будто впервые ее увидел. Потом на нас. И сказал… тихо так… «Пала кончина короля!». И все. Упал. Как будто из него все выключили.

Ростова молча записывала в свой блокнот. Ее лицо не дрогнуло. Актер в состоянии шока, психоза, несет бред из своей роли. Классика. Все просто, все понятно. Но где-то на периферии сознания ее беспокоили слова Ариона о «тексте» и «соавторе». Этот мир был ей чужд, но она доверяла его чутью больше, чем показаниям десятка таких вот перепуганных сержантов.

– Кроме Орлова и тела, на сцене еще кто-то был? Движение за кулисами? Звуки?

– Нет, товарищ капитан. Никого. Абсолютная тишина. Только этот гул… и он, на коленях. Словно… словно сцена из спектакля. Будто мы не на вызов приехали, а в театр без билета прорвались, на самый финал.

«Финал спектакля». Эта фраза, сказанная простым патрульным, зацепила Ростову. Она совпала с тем, что говорил Арион. Она подняла глаза и увидела его самого. Он стоял в дальнем конце коридора, в тени, и смотрел на них. Он не слушал. Он наблюдал. И Ростовой на мгновение стало не по себе от его взгляда. Ей показалось, что он видит не ее, допрашивающую свидетеля, а еще одну деталь на сцене. Еще одного персонажа, произносящего свои реплики в пьесе, правил которой она пока не понимала.

– Спасибо, сержант. Можете идти, – отпустила она Петренко и захлопнула блокнот. – С вами свяжутся.

Она знала, что делать дальше. Допросить всех, кто был в театре. Найти того, кто звонил. Собрать отпечатки, проверить алиби, восстановить хронологию. Обычная, понятная, рутинная работа. Но впервые за свою карьеру она чувствовала, что все эти стандартные процедуры – лишь суета на поверхности. Что настоящие улики – это не отпечатки пальцев на рапире, а интонации, паузы и отражения в кривых зеркалах. И ей был нужен переводчик с этого дьявольского языка. И этот переводчик сейчас стоял в тени и смотрел на нее так, словно уже прочел последнюю страницу.

Больница пахла страхом, замаскированным под антисептик. Этот запах был универсальным для всех казенных заведений, где человеческое тело пытались починить, но он всегда вызывал у Ариона глухое, иррациональное беспокойство, похожее на низкочастотный гул. Они шли по длинному, гулкому коридору, выкрашенному в умиротворяющий, но оттого еще более тревожный, бледно-зеленый цвет. Их шаги отдавались от стен, как в пустом колодце. За каждой белой дверью с маленьким окошком из матового стекла была заперта своя маленькая, тихая трагедия, но их интересовала только одна. Палата в самом конце коридора, с табличкой, на которой не было имени. Только номер – 7.

Алексей Орлов лежал на белоснежных, хрустящих от крахмала простынях и смотрел в потолок. Он был похож на восковую фигуру из музея мадам Тюссо, на идеально выполненную, но безжизненную копию человека. Молодой, с тонкими, почти аристократическими чертами лица и копной темных волос, разбросанных по подушке, как воронье гнездо. Вся страна знала его по его бешеной, вулканической харизме на сцене, по его голосу, способному срываться с шепота на крик в долю секунды. Но сейчас от всего этого не осталось и следа. Его широко открытые глаза, большие и темные, были абсолютно пустыми.