– Хуже, – ответил Арион, и его голос прозвучал глухо. – Увидел знакомый почерк.

Они вышли из гулких коридоров обратно в разбитое на осколки фойе. Вращающийся куб из зеркал все так же рассеивал по пространству свои рваные, панические блики. Арион замер перед ним. Его отражение разлетелось на сотни мелких фрагментов. В одном осколке он видел свой глаз, в другом – часть плеча, в третьем – губы. Целостного образа не было. Только распад. Деконструкция.

«Чтобы прочесть его, Ариону придется деконструировать не только место преступления, но и сами основы языка, вины и реальности».

Эта фраза из предисловия к его собственному неписаному делу, которое он прокручивал в голове, вдруг обрела пугающую материальность. Этот театр был воплощенной деконструкцией. Он был построен кем-то, кто понимал, что реальность – это лишь сумма интерпретаций. И что, контролируя зеркала, можно контролировать и саму реальность.

– Этот режиссер, Ставрогин, – Арион повернулся к Ростовой, его взгляд был прикован не к ней, а к дрожащим бликам на стене, – он был не просто режиссером. Он был философом. Он играл с очень опасными вещами. Не с текстом Шекспира, а с самой структурой восприятия. Он создал лабиринт.

– И кто-то заблудился в нем с рапирой в руке? – хмыкнула Ростова, пытаясь вернуть разговор в русло прагматики.

– Нет, – Арион покачал головой. – Кто-то нашел в этом лабиринте свой дом. Кто-то, кто говорил с режиссером на одном языке, но решил, что его версия текста лучше. Мы ищем не просто убийцу, Ева. Мы ищем соавтора. Или, скорее, безжалостного редактора.

Он отвел взгляд от зеркального куба. Он знал, что этот случай – не просто очередной ребус. Это было личное послание. Испытание. Ему бросили вызов на его же поле, используя его же оружие – анализ знаков, символов и скрытых смыслов. И он чувствовал, что ставки в этой игре гораздо выше, чем просто раскрытие убийства. На кону стояла его собственная целостность, его собственный, с таким трудом отстроенный мир, который уже начал покрываться трещинами, как этот проклятый зеркальный куб в центре театрального фойе.

Пока Арион блуждал в метафизических лабиринтах отражений и смыслов, Ева Ростова занималась делом. Ее мир был миром фактов, бумаги и человеческих слабостей, облеченных в форму протокола допроса. Она стояла в одном из гулких, безликих коридоров театра, ее лицо в резком свете переносной лампы казалось высеченным из гранита. Перед ней, переминаясь с ноги на ногу, стоял молодой, испуганный патрульный, сержант Петренко, который первым прибыл на место по вызову.

– Еще раз, сержант, с самого начала, – голос Ростовой был ровным и лишенным эмоций, как тиканье метронома. Это был ее инструмент. Она знала, что монотонное повторение разрушает заученные фразы и заставляет пробиваться наружу деталям. – Время вызова. Ваше время прибытия. Кого первого увидели. Что услышали.

Сержант Петренко, совсем еще мальчишка с прозрачными, испуганными глазами, в сотый раз повторял свою историю. Его трясло, и он отчаянно пытался это скрыть. Для него это было боевое крещение. Не уличная драка, не бытовая поножовщина, а что-то из другого, пугающего мира – с софитами, знаменитостями и кровью на сцене.

– В двадцать три ноль семь поступил вызов, – монотонно бубнил он, глядя куда-то в стену. – Крики, возможно, драка, в театре «Лабиринт». Мы с напарником прибыли в двадцать три тринадцать. Двери были открыты, внутри… вот тут, в фойе, никого. Только эта штука… крутилась. И музыка…

– Какая музыка? – мгновенно уточнила Ростова.

– Не музыка, а… гул. Странный. Низкий. Шел из зала. Мы вошли. Темно. Только сцена светилась. И на сцене он.