Арион резко отвернулся от окна, словно его ударило током. Он зажег настольную лампу, и ее теплый, желтый свет прогнал призрака, вернув комнате ее привычные, безопасные очертания. Но ощущение осталось. Холодный сквозняк в герметично закрытом пространстве его памяти.

Он подошел к книжному стеллажу и провел пальцами по корешкам, как слепой, читающий знакомый текст. Его пальцы остановились на тонкой книге в серой обложке. «Призраки сцены: Драматургия отсутствия». Та самая книга, которую он видел сегодня на столе убитого режиссера. Она была и в его библиотеке. Он вытащил ее, открыл на случайной странице и прочитал подчеркнутую им когда-то фразу: «Главный персонаж пьесы – это не тот, кто больше всех говорит, а тот, о чьем отсутствии говорят все».

Он закрыл книгу и поставил ее на место. Что-то в этом новом деле, в его театральности, в его заигрывании с отражениями и реальностью, резонировало с его собственным прошлым. Словно кто-то написал эту кровавую пьесу не для полиции, не для публики, а лично для него. Словно невидимый драматург знал, какие струны в его душе нужно затронуть, чтобы заставить их вибрировать отголосками старой боли.

Три года тишины. Он думал, что построил неприступную крепость. Но сегодня он понял, что ее стены прозрачны. И что самый страшный призрак всегда приходит не снаружи, а изнутри.

Ростова, отдав распоряжения криминалистам, спустилась со сцены, чтобы погрузиться в свой привычный мир – мир бумаг, протоколов и показаний первых свидетелей. Она бросила на Ариона короткий взгляд, в котором читалось и нетерпение, и странное, почти суеверное ожидание. Она оставляла его одного, как оставляют в комнате с запертым сейфом гениального взломщика, не желая знать, какими методами тот будет работать, а лишь надеясь на результат.

Арион был благодарен ей за это молчаливое понимание. Суета полицейских, их методичные, но лишенные воображения действия, мешала ему. Она создавала информационный шум, заглушающий тихий шепот самого места. Когда последний криминалист в белом комбинезоне покинул сцену, оставив его наедине с безмолвными декорациями, воздух, казалось, изменил свою плотность. Он стал гуще, наполнился смыслом.

Арион медленно обошел сцену по периметру, не приближаясь к центру, не глядя на кровавое пятно. Он не искал улики. Он читал. Читал язык пространства так, как лингвист читает древний, полузабытый текст.

Сцена, выстроенная Ставрогиным, была заявлением. Манифестом. Холодный металл, синий неон, ломаные линии – все это кричало об отчуждении, о распаде связей, о мире, где человеческие чувства заменены электрическими импульсами. Ставрогин создавал не Данию, а бездушную матрицу, холодный космос, в котором одинокая человеческая трагедия выглядела мелким, незначительным сбоем. И именно в этом выхолощенном, стерильном пространстве кто-то совершил самое что ни на есть плотское, «теплое» преступление. Пролил кровь. Этот контраст был первым, самым жирным курсивом в тексте.

Его внимание привлекла металлическая ширма, имитирующая гобелен. Она была не просто элементом декорации. Она была границей. Зеркалом. Он подошел к ней ближе. Она была сделана из единого листа стали, но отполирована так, что ее поверхность была не идеальной. Она слегка искажала отражение, как вода в пруду, по которой прошла рябь. Это было сделано намеренно. Чтобы зритель, видя отраженные в ней фигуры актеров, подсознательно ощущал фальшь, искажение, иллюзорность происходящего. Ставрогин заставлял зрителя сомневаться не только в персонажах, но и в самой реальности.