– А если я откажусь?

Она вскинула руки над головой, пародируя мой любимый балет.

– «Их удел – не возражать. Смело, без расспросов в бой идти и погибать»[2].

Я сразу узнала стихотворение. Как его забудешь!

У меня пропало желание есть, спать, говорить… жить. Папа и Томми – вот все, что у меня было, все, вокруг чего вертелся мой одиннадцатилетний разум. Жизни без них я не знала, поэтому для меня ее не существовало вовсе.

Я кивнула. Ледяной ветер пронесся над рекой, и Женщина в Белом исчезла. Отныне моя судьба была предрешена.

Жизнь продолжалась своим чередом. Я продолжала молчать, предпочитая изъясняться танцами или рисунками. Но зато начала есть. Вернулся и сон. Ночевала я в изножье папиной кровати, свернувшись как щенок, прижимая к себе рубашку Томми. Спалось мне бестревожно, ведь я понимала, что спасла брата.

А потом пришел ноябрь 1918 года. Мировая война закончилась. Злодеев-немцев разгромили. И Томас Колтон отправился домой.

Я ждала во дворе, наматывая круги рядом с папой. На мне была моя самая нарядная одежда. Волосы я украсила единственной чистой лентой. Платье было синее, а чулки желтые. Томми обещал купить мне белые туфельки на солдатское жалованье, и мне очень хотелось, чтобы мой наряд к ним подходил. Но сперва, думалось мне, я крепко-крепко обниму брата и узнаю, не дочитал ли он нашу книгу без меня. Пусть стихотворения Теннисона уже успели стереться из моей памяти.

Вдали что-то зашумело, и на дороге, ведущей к нашим землям, появился грузовик. Подъехав к мосту, он сбавил скорость. Я вся аж дрожала от нетерпения в своих стареньких тапочках. Папа бросил на меня предупреждающий взгляд, и я сцепила руки за спиной. Я еще ни о чем не догадывалась, а папины слова «когда его будут заносить, не пялься» еще сильнее сбили меня с толку.

Я машинально кивнула. Грузовик остановился. Из кабины появилось трое солдат. Они обошли машину и, перебросившись горсткой слов, вытащили из кузова каталку. На ней, среди серовато-белых простыней, лежало нечто. Какое-то существо. Но никак не Томми.

Пока солдаты заносили каталку на крыльцо, я разглядела прядь волос того же пшеничного оттенка, что и у меня. Поймала пустой взгляд шоколадно-карего глаза. Все тело было скрыто бинтами.

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но не смогла проронить ни слова. Солдаты остановились, посмотрели на меня, на папу, на съежившееся тело среди простыней. Никто не прерывал молчания. Томми занесли в дом. Белые туфельки мне так и не купили. И книжку мы не дочитали.

Потянулись такие дни, словно война и не заканчивалась. Томми не покидал своей комнаты, а папа не пускал меня к нему. Мы всеми силами старались подзаработать. Несколько мучительных недель я даже одевалась под мальчика и ходила с другими ребятами на шахты, пока у меня не появился такой сильный кашель, что папа запретил мне туда возвращаться. Все деньги шли на лекарства, бинты, врачей и специальные «сережки», которые должны были вернуть Томми слух.

Я по-прежнему молчала. И ничего не ела. В те редкие ночи, когда мне удавалось уснуть, меня будили крики Томми, доносившиеся из его темной спальни. Он всегда повторял одно и то же слово, снова и снова. Аргон. А одной декабрьской ночью крик раздался из гостиной. Я приоткрыла дверь своей комнаты. По половицам разлился желтый свет, горящий в коридоре.

– Томми, успокойся.

Что-то разбилось. По коридору прокатились гортанные стоны и шепот. «Граната, где же эта чертова граната?.. Аргон. Капитан погиб. Аргон. Убейте меня. Убейте меня. Убейте меня». И так по кругу, снова и снова.

Я на цыпочках вышла в коридор. Снова глухой удар об пол. Тяжелое дыхание, а следом пронзительный вопль. Опять удары – и вот уже папа прижал Томми к полу прямо под портретом мамы в ее лучшем парадном платье. Чуть ниже портрета папа повесил боевую награду Томми – медаль, которую ему вручили за героизм. За то, что побеждал злодеев.