Мимо с гудением пронесся поезд. Густой дым, плотный и едкий, заволок мне глаза и ударил в нос. Ветер сорвал с моей головы шляпу, и Томми бросился ее догонять, велев мне следить за вещами. Его чемодан стоял на платформе по соседству с моим. Вся наша жизнь уместилась в двух небольших сумках. Все остальное мы продали банку.
Этот самый банк замелькал в окнах поезда, его очертания то вспыхивали, то гасли, пока локомотив с грохотом несся между нами. Наконец он остановился, громко прошипел, обдал рельсы дымом, а из боковой дверцы высунулся долговязый кондуктор. Томми же все ловил мою шляпу по платформе.
Наши билеты пропитались влагой и размякли у меня в руке. Может…
– Поймал! – Томми возник рядом со мной и вернул изрядно перепачканную шляпу-беглянку мне на голову. Выхватив билеты у меня из пальцев, он протянул их кондуктору: – Первый класс!
Первый класс был нам не по карману, но я не стала этого говорить. Еще утром я сделала выбор в пользу молчания и за весь день не проронила ни слова, пока в последний раз обходила дом и собирала в свой чемодан все самое важное. Будь моя воля, я бы набила его всеми памятными вещами, но Томми снова и снова повторял: бери только одежду и ценности. Большего мы не могли себе позволить.
Но для меня ценностью было все. В доме я на каждом шагу слышала, как поет папина душа, эта песнь пропитала деревянные половицы, окутала мебель. Но всю жизнь в чемодан не запихнешь, да и Томми не разделял моих чувств. Для него этот дом полнился болезненными воспоминаниями, а вовсе не светлыми. Он позволил мне взять только папину гитару и мамин портрет, а потом стал твердить, что всем необходимым мы разживемся на севере. В городе. В Нью-Йорке.
Мы опустились на бархатные сиденья друг напротив друга. Паренек с грязными подтяжками взял наши чемоданы и закинул на полку под потолком. Потом явился нарядно одетый проводник и спросил у Томми, не желает ли он сигару. За окном снова заклубился дым. Поезд дернулся и покатился вперед так быстро, что я даже не успевала различать цвета, проносившиеся за окном. Фэйрвиль пропал в мгновение ока – совсем как парнишка в зеленой униформе и с ружьем в руках, пообещавший, что непременно вернется домой.
Томми закинул ногу на ногу и раскрыл сегодняшнюю газету, причем не местную, а «Таймс». На передней полосе был размещен крупный зернистый снимок какого-то франтоватого господина. Над его шляпой темнел крупный заголовок: «ЦЕНЫ НА АКЦИИ НЕФТЯНОЙ КОМПАНИИ „Дж. У.“ ВЗЛЕТЕЛИ ДО НЕБЕС». А чуть ниже фотографии, шрифтом помельче, значилось: «НЕУЕМНЫЕ „КОТЕЛКИ“ НАНОСЯТ НОВЫЙ УДАР! ВСПЛЕСК НАСИЛИЯ СВЯЗЫВАЮТ С НЕЛЕГАЛЬНОЙ ПРОДАЖЕЙ АЛКОГОЛЯ».
Я подалась вперед.
«Убийства и погромы уже стали обыденностью для жителей Нью-Йорка, который может посоперничать с Чикаго по числу эпизодов насилия. Мэр Хайлан считает, что всему виной нелегальная продажа алкоголя и сухой закон, который…»
– У тебя сегодня были видения? – Томми опустил газету и впился в меня таким внимательным взглядом, будто думал, что сможет разглядеть, что же сломалось у меня в мозгу.
Склонив голову набок, я продолжала читать смятую газетную страницу, лежащую у его бедра: «Однако следователи из полиции Нью-Йорка полагают…»
– Аделина, я задал тебе вопрос.
Я вздохнула и подалась вперед, недовольно сдвинув брови:
– Нет.
– А то я смотрю, ты все кулон дергаешь.
Я выпустила крест из пальцев:
– Это нервное. Просто привычка.
– А из-за чего ты нервничаешь?
Рассказывать об этом не было никакого смысла. Он бы мне не поверил или решил, что я утратила последние крупицы здравомыслия.
– Сегодня новолуние, – ответила я.