– Все еще нет? – то ли издевается, то ли черт знает что делает он.

– Мы так не сможем стать друзьями, Глеб, – искренне шепчу я. А мне очень этого хочется. Я была уверена, что в новом доме обрету счастье, и обрела, правда, какое-то… не такое. У меня совсем нет близких людей, с кем можно было бы поговорить или просто пожаловаться.

– Глеб? – дверь распахивается, и мать фурией влетает в кухню. – Ты разбил вазу? Ты хоть знаешь, сколько она стоит?..

– Плевать, – он отмахивается и от мамы, и от меня и с равнодушным видом идет к двери.

Анна Евгеньевна не ругает его сильнее, позволяя просто уйти. Зато… прилетает мне. За кусок хлеба. А ведь я его даже не попробовала.

В тот день мне не разрешают больше есть.

Глеб щелкает пальцами перед моим лицом, возвращая в реальность. Ненавижу воспоминания, связанные с ним, в них всегда какой-то холодок, неизвестность. Я никогда не понимала поступков своего сводного брата. Он – загадка, которую невозможно разгадать.

Я отворачиваюсь, пытаясь всем своим видом показать, что разговор окончен, но Глеб выхватывает из моих рук костыль и с силой швыряет его в стену. Происходящее заставляет вздрогнуть, хотя я стараюсь сохранять спокойствие и не думать о страхе, который подкрался от этого сумасшедшего действия. Внезапно в груди что-то вспыхивает, яркое, горячее, словно лава. Оно заполняет мое тело, придает сил.

– И что? – рычу я, а затем отпускаю второй костыль, позволяя ему с шумом упасть на пол. Стоять на двух ногах уже не больно, тем более врач говорил, что у меня отлично заживают кости. – Чем еще собираешься пугать?

– Ты не сможешь вернуться на сцену, – он делает шаг, и его парфюм заполняет мои легкие.

– А тебе что? Только не говори, что переживаешь? – я скрещиваю руки на груди, ощущая себя живой. Злость к Глебу – единственное чувство, которое всколыхнуло меня за последние две недели.

– Конечно, – с деланым высокомерием отвечает он. Протягивает руку, но я резко бью по ней тыльной стороной ладони.

– Проваливай!

– Это мой дом, Дашка. Забылась?

– А это моя комната! – сколько лет мы так препираемся, цепляем друг друга по любому поводу.

– Она никогда твоей не была, – цедит по слогам он. Между нами так искрит, что будь мы спичками, случился бы пожар. – Поэтому, – Глеб кидает взгляд на костыли, – не смей здесь откинуться.

– Дарья, – в дверях появляется Агриппина Павловна, с опаской поглядывая на нас. Она держит в руках телефон и, судя по выражению лица, хочет что-то сказать. Я киваю ей, а Глеб принимает расслабленную позу, словно не он только что пытался зацепить меня своей агрессией.

– Что-то случилось? – уточняю я и с трудом улыбаюсь. Быть прежней версией себя теперь сложно.

– Анна Евгеньевна прислала сообщение…

– Она скоро приедет? – я едва не подпрыгиваю от радости. Значит, мои опасения ложные, и мама не отказалась от своей приемной дочери. От мечты сделать из нее прекрасного лебедя. Ведь только таким образом я буду ей нужна.

– Нет, но она сообщила, что передала ваши документы в ВУЗ.

– Что? – глухо переспрашиваю я. Поступление в университет означает, что дорога в высший свет балета закрыта.

– В сентябре вас ждут на занятиях в институте, где учится Глеб.

– Что? – черед удивляться переходит к Гордееву. Я вижу, как сжимаются его кулаки, а на скулах проступают желваки. Он выглядит так, словно узнал новость-катастрофу. Если подумать, в какой-то степени так оно и есть: мы не можем нормально сосуществовать дома, а в одном учебном заведении и подавно будет тяжело. Я не смогу противостоять ему в режиме нон-стоп.

– Так решила ваша матушка, – оправдывается Агриппина Павловна, переступая с ноги на ногу.