– Решила сдохнуть? – он склоняет голову, пристально рассматривая меня. Его взгляд всегда ощущается как нечто обжигающее, заставляет волоски на всем теле колыхаться. Я до конца не уверена, что это за ощущение, но оно появилось еще в детстве.

Отворачиваюсь, решив промолчать. У меня нет сил противостоять ему, по крайней мере, сейчас. Вчера я увидела в соцсетях, что наши девочки уже прошли итоговую аттестацию, и с тремя подписали контракты. Возможность стать Одеттой в этом году, скорее всего, упущена. Мозгами я понимаю происходящее, но сердце не готово принять реальность. Реальность, в которой для заживления травмы требуется не меньше месяца, и приходится опираться на проклятые костыли, а не парить лебедем по сцене.

– А ты думала, что особенная? – голос Глеба кажется таким громким, он будто разбивается о стены моей спальни. – Выйдите! – он говорит спокойно, но в этом тоне эмоций больше, чем в крике.

Агриппина Павловна тут же подскакивает со своего места и покидает спальню. Мы остаемся один на один. Я и мой мучитель. Ведь именно им стал Глеб.

Гордеев подходит ближе, и наши взгляды встречаются. Этот парень действует похлеще отрезвляющей пощечины. Его глаза, словно бескрайнее море, затягивают и напоминают о прошлом. Нашем. Весьма неприятном прошлом.

– Что? – звучит его детский голос в моей голове, унося в воспоминания.

Идет десятый день с момента моего приезда в новый дом. Мы с мамой обедаем, но ей звонят, и она выходит, оставив меня одну. На тарелке не остается еды, а живот противно урчит. Мне до смерти хочется есть. Настолько, что подкатывает тошнота.

Я глажу живот, пытаясь избавиться от чувства голода, и в этот момент в кухню входит Глеб. У него в руке корка свежеиспеченного хлеба. Золотистая. Невероятно ароматная. Гордеев садится рядом со мной, хотя с момента у фонтана, мы так ни разу и не заговорили.

– Что? – спрашивает он, пока я глотаю слюни.

– Ничего, – поджав губы, я пытаюсь отвести взгляд от проклятой корки.

– Беги отсюда, – отстраненным голосом шепчет он.

– Прекрати! – восклицаю я, поднявшись со стула. – Мы можем стать друзьями.

В ответ у него срывается смешок, больше похожий на истерический. Этот звук вызывает страх и неприятные мурашки. Глеб тоже поднимается, встает напротив меня и вдруг протягивает хлеб.

– А еще кем? – его взгляд, исподлобья направленный на меня, настораживает. Я не могу понять, чего ожидать от этого мальчишки.

– Семьей, – аккуратно предполагаю я.

– Семьей? – он повторяет это так, словно произносит какую-то дикость. Верно, какая я ему семья? Разве понравится какому-то ребенку делить с незнакомкой свою любимую маму? Чувство вины грызет меня каждую минуту с тех пор, как я узнала про сводного брата. Я лишняя… Об этом даже слуги шептались, пока одну из них не оштрафовали.

– Бери, – Глеб настойчиво протягивает мне хлеб, и я не знаю, радоваться или нет такой щедрости.

– Зачем? Мне не надо.

– Боишься? – он будто не верит, что такое возможно. А ведь я в самом деле боюсь, что если возьму кусочек, то Глебу влетит. Больше всего на свете я не хочу, чтобы кто-то из-за меня страдал.

– Нет, просто не хочу, – отвечаю спокойно.

– Бери, – требует он.

– Нет, – настаиваю я на своем, а сама боковым зрением поглядываю на дверь. Только бы мама не зашла.

– Это приказ, – его тон напоминает мать. И взгляд, требующий повиновения, один в один как у Анны Евгеньевны.

Я не понимаю, зачем Глеб это делает. Между нами нет той дружественной нотки, с которой протягивают кусок хлеба. Даже прислуга вела себя со мной любезнее, чем этот мальчишка.

– Нет.

Тогда Гордеев берет мою руку, вкладывает в нее силой горбушку и заставляет меня поднести ее к губам. В ответ желудок почти воет, до того мне хочется откусить кусок.