Помню, как начала выбрасывать еду уже сама или устраивать разгрузочные дни, полностью убирая из рациона продукты и оставляя только воду.

– Не забудь взвеситься, – твердила каждое утро мать, элегантно попивая зеленый чай.

– Ты измерила свой вес? – напоминала вечерами она. Это был наш ритуал, который я по детской наивности воспринимала как заботу. Мне нравилось слышать из маминых уст эти слова, они вдохновляли, подчеркивали, что я – важная часть в ее жизни.

И я измеряла, как ненормальная, даже вела дневник, чтобы не отойти от нормы. Наверное, поэтому, когда однажды девочки пригласили меня после занятий в кафе на день рождения нашей одногруппницы, я слишком резко отказалась. Потом жалела, конечно, но ничего изменить уже было нельзя.

Мои отказы, постоянное уныние, зацикленность на тренировках, учебе и еде привели к тому, что я перестала замечать людей, и люди тоже перестали обращать на меня внимание. Они видели Дарью Гордееву только на сцене, аплодировали ей и восхищались, не вникая в изнанку ее жизни.

И вроде бы ничего нового… Привычка находиться в одиночестве въелась мне под кожу, но почему-то время, проведенное в больнице, показалось мне невыносимым. Я будто впервые ощутила свою никчемность.

Ненужная.

Сломленная.

Нелюбимая.

Проклятые три слова крутились бумерангом в моей голове. Из-за них я задыхалась. Видимо поэтому так отчаянно рвалась из больницы, желая очутиться дома, будто кирпичные стены особняка могли излечить. Исправить мою судьбу. Подарить отобранные ею крылья.

***

Взяв костыли, я с трудом выбираюсь из такси. Личный водитель, который прежде отвозил и привозил меня, теперь по приказу матери занимается другими делами. Мне тяжело передвигаться с костылями, приходится останавливаться, делать перерывы, а затем снова двигаться дальше. Никогда не думала, что красивая тропинка от ворот до дома превратится для меня в пытку – таксиста не пустили на территорию особняка.

«Чужакам вход закрыт», – гласит правило Анны Евгеньевны, которому я следую на протяжении уже восьми лет.

Спустя пятнадцать минут наконец-то оказываюсь у входных дверей. За спиной раздается рев двигателя, и я вздрагиваю, моментально напрягаясь. Спорткар Глеба. Черный. С раскосыми фарами. Он останавливается практически у лестницы, хотя автостоянка находится дальше, в нижней части двора.

Глеб выходит на улицу и снимает солнцезащитные очки, крутя в пальцах связку ключей. Мой взгляд цепляется за татуировку на тыльной стороне его ладони: несчастная роза, закованная цепями. Никогда не задавалась вопросом, что она означает и зачем он вообще ее сделал, но теперь почему-то становится интересно.

– Ужасно выглядишь, Дашка, – режет он правду-матку.

– Ты тоже, – сухо отвечаю я и больше не смотрю на него, не хочу давать лишний повод для разговоров. С другой стороны, сейчас даже общение с ним мне кажется приятнее, чем пустота больничной палаты.

– К матушке приехала? – Глеб равняется со мной, и я думаю, будь он моим настоящим братом, взял бы пакет, который я с трудом пытаюсь дотащить до своей комнаты. Но это Глеб. Смотреть, как меня размазывает судьба, ему в радость.

– Я знаю, что она в Италии.

– Бросила она тебя, – с его губ слетает усмешка, напоминающая ядовитую стрелу.

– Еще посмотрим, – грубо говорю, правда сама не уверена в своих словах. Я прекрасно знаю, что моя приемная мать не дает никому вторых шансов. А тут такое…

– Если хочешь выжить в этом мире, нужно научиться быть милее, в том числе и со мной, – от внезапных слов, прозвучавших слишком близко от моего уха, я вздрагиваю. Резко поворачиваюсь к нему, но в моем взгляде нет привычного вызова, огня. Я устала. Я разбита. Хочу лечь на кровать и лежать там, пока мир не станет прежним: нога не придет в норму, мать не появится на пороге, чтобы напомнить про взвешивание и постановку, на которую она планирует надеть новенькое платье. Я хочу снова стать нужной, хоть кому-то, хоть каким-то способом.