– Ты что кричишь? – наклонилась над ней Светик. Потрогала рукой Ветин лоб. – У тебя жар. Простыла. Нынче сидишь дома и лечишься. Никакой службы. Если хочешь отцу Игнатию записку написать, пиши скорее. Я передам.

Но Вета заупрямилась.

– Я пойду. Я не больна. Мне на работу надо.

– Шустрая какая, – рявкнула Светик, – сиди дома! Я тебя не выпущу.

– А если скорая приедет, как я открою?

– Сама открою; только бы приехала.

Мыкалка еще спал, пристроив голову на кровать, стоя на коленях.

Светик сожалительно вскинула руки:

– Александр Васильевич, ты чего спишь раскорякой? Ложись нормально. Вета остается дома. Вдвоем вам веселее будет.

Но Мыкалка уже вскочил и заторопился.

– Мамочка, я не могу! Часы! Часы! – И направился в ванную с видом новобранца, которому предстоит первое в жизни учение.

Плавание – уговор. Единственный между Светиком и Семой, но ни разу не нарушенный. Если уходишь в запой, обязательно принеси Маше игрушку. Или одежду. Или сладость. Или книгу. Ну хоть что-нибудь. Как Сема держал слово, оставалось тайной для всех. Прежде всего – для Светика. Плавания делились на большие и маленькие. Вне плаваний Сема казался заботливым, открытым человеком. Его увлечением была мебель. Он и работал мебельщиком.

Сема тешил свое подмоченное хозяйское достоинство тем, что периодически, по надобности, производил в доме мебельный аврал. Но уязвить Светика все равно не получалось. Она только радовалась переменам и в такие дни кормила Сему особенно вкусными блюдами. В плавании Сема вспоминал:

– Нет, братан. А как готовит моя жена…

По выходе из запоя Сема, вымытый, причесанный, в хорошей одежде, но с зеленоватыми бланшами, приходил на исповедь. Хорошую одежду Светик прятала в своей комнате и запирала на ключ. В Семой же сделанном ларе. Отец Игнатий только головой качал: моряк, спички – бряк.

Вета осталась одна. На столе в клубах пара красовалась пол-литровая сувенирная чашка с чаем и медом. На коленях – открытый второй том Добротолюбия. Присмотревшись, Вета поняла, что в Семиной комнате не горит лампадка. Без маленького, но живого огонька – холодновато. К вопросу о душе и доме – сказала бы Светик. Бутыль с вазелиновым маслом стояла под полочкой: масла – добрая половина. Возле голубой чаши – кадильница-«звездочка», потемневшая и пахнущая ладаном. Фитиль лампадки тонкий, но из прочных нитей. Вета едва вытащила непослушный кончик толстой иглой, лежащей на нижней полочке. Спички тут же, и огарок, еще с Пасхи остался. Цвирк – и над маленькой красной свечой появилась горячая искорка. Робкий лепесток пламени затрепетал под слабой Ветиной ладошкой, рассеивая по комнате голубые брызги.

Свечи и лампада. Автор фото неизвестен.

Робкий лепесток пламени затрепетал под слабой Ветиной ладошкой…

Вета вернулась в постель, легла и заснула нечаянно.

В.М. Васнецов. Бог Саваоф. 1885–1893 гг.

И тогда Вета тихонько вскрикнула: «Господи, помилуй!»

Когда проснулась, взглянула на часы. До начала последнего богослужения с чтением Великого Канона оставалось три часа. Скорая не приехала. Телефон молчал. В висках, вместо изнурительного утреннего жара, струилась веселенькая прохлада, а лоб в поту. Словом, кризис миновал.

До начала богослужения остался час. Скорая помощь все не ехала. С крыши до самой земли, мимо Светиного кухонного окна, свисала длинная пожарная лестница. Вета была уверена: от ее присутствия сегодня в храме что-то зависит. Написав записку с кратким изложением событий, Вета сунула ее в карман пальто. Балкон был застеклен, однако боковая стена неплотно подходила к панели дома; щель и заставили стеллажом. Примерившись, Вета аккуратно начала составлять инструмент на пол. Освободив одну полку, поняла, что можно попробовать просунуться и так. С трудом, но можно. Главное, чтобы не подвели руки. Перекрестилась, перекрестила лаз и высунулась на улицу.