– Нет.

Седая бороденка довольно распушилась.

– О! Слушай. Это моя тайна. Но – Бог весть – не зря расскажу.

В то время я был молод. Хоть и крещен в детстве, полон недоверия. Думал, что Христос – это образ. И вот однажды прочитал у кого-то из святых отцов, наших, кажется, у Святителя Игнатия Брянчанинова, что душа, вставшая на путь послушания Христу, довольно скоро узнает свою окаянную нищету и начинает нуждаться, очень живо нуждаться, в личном Спасителе. Слова эти запали мне глубоко, и я все думал, как это на самом-то деле происходит.

Весной 1961 шел с работы. Подвизался слесарем, и был хорошим слесарем. Вечерняя служба в храме, мимо которого я проходил, еще не закончилась. Помолившись, вошел в храм. Народу оказалось немного. Дни – самые восхитительные, Пасха. Очнулся, а уже крест вынесли. Облобызав святой крест и выслушав напутствие, я вышел. Но вдруг меня окликнули. Молодой монах, совсем мальчик. Подошел и, опустив очи, попросился ночевать. Сослался на то, что по данному ему в обители адресу никого не нашел.

В храме, где мы с ним встретились, находилась весьма почитаемая икона Пресвятой Богородицы Казанской, от которой и я, грешный, много видел милостей. Я принял прошение монаха как повеление Самой Пречистой Девы.

Жил я барином, в золотом одиночестве. В отдельной квартире, хотя и в подвале. Весною и летом меня заливало, так что порой я сам казался себе немножко пророком в рове блата. Но Бог миловал: условия были не худшие. Из соседей не осталось никого, из-за означенных потопов. Я был весьма этому рад: мои молитвенные упражнения можно было не так сильно скрывать.

Одет монашек был в длинный легкий плащ и шапочку, так что внешне из толпы не выделялся. По пути к моему дому и десяти слов не сказали, а я уж привязался к нему, как к родному. И не знал, как именовать его: отче или брате. Осанка выдавала священника, хотя на вид нет и двадцати лет.

Дошли до дома. Монах перекрестил двор, едва подняв руку. Подошли к моему подъезду: тоже осенил крестом. И дверь мою. Когда вошли, гость мой, не снимая одежки, умиленно прочитал «Ангел вопияше» и «Светися», и трижды «Христос воскресе». Да так умиленно, что я заплакал.

Пока разобрали вещи, сделалось темновато: время молитвы и сна. Я показал гостю на свою постель: мол, будешь здесь спать. Стал собирать ужин. Как сейчас помню, был у меня супец с горбушей и печеная в масле картошка. Перед трапезой молились, и я не мог надивиться, как хорошо молится мой гость. Век бы слушал, и о еде забыл. За трапезой молчали, как в святой обители. По трапезе снова молились, и то же: дивно духу, и телу никакой тяжести. Поклонившись, гость удалился в угол под иконами для своего монашеского дела. И я ему вослед принялся за молитвы, на сон грядущим.

Ночью раздались стуки в окно, едва не под потолком. Хотя я довольно густо замотал его проволокой, все равно боязно. Гляжу: пьяные! Еще не закончился гражданский праздник; народ гульбанил. Молодые парнишки стучат, требуют бутылку. Стучат изо всех сил. Я им: уходите! И шваброй грожу. А они смеются и еще сильнее стучат. Ругаются так, что страшно слышать. Гость мой проснулся, перекрестился, положил малый поклон, и – ко мне.

– Давай, дядя, молиться.

Воскресший Христос. Фреска. Фото Р. Седмаковой.

В то время я был молод. Хоть и крещен в детстве, полон недоверия. Думал, что Христос – это образ

Я в смущении: как молиться, когда окно выбивают? А он свое: молиться, швабра потом. Я едва на него не накричал: мол, отойди лучше, и сам молись. А гость мой – снова: давай молиться! Ребятки, гляжу, уже ножик достали: проволоку резать. Разозлились не на шутку.