Прошла неделя. Семь полных циклов по двадцать четыре часа. Проект «Похороны» был официально закрыт. Все счета оплачены, благодарности разосланы, ритуальная атрибутика утилизирована. Мир должен был вернуться в свое прежнее, упорядоченное состояние. Кирилл вернулся в свой стерильный лофт, который после пропахшей корвалолом и увяданием квартиры родителей казался ему барокамерой, очищающей легкие. Он провел генеральную уборку, стирая последние молекулы чужого горя со всех поверхностей. Он снова начал свой день с выверенного ритуала приготовления кофе, снова сел за свой рабочий стол. Но что-то было непоправимо сломано.

Чертежи «Вектора» на мониторах, которые раньше были для него воплощением чистого разума, теперь выглядели как бессмысленный набор линий. Он смотрел на идеальную геометрию здания и видел в ней лишь пустоту, облеченную в стекло и бетон. Его работа, его убежище, его религия – все это вдруг потеряло смысл. Он пытался заставить себя работать, погрузиться в расчеты, но его мозг, этот безупречный калькулятор, отказывался выполнять команды. Впервые в жизни он столкнулся с тотальной, всепоглощающей апатией. Это было не просто отсутствие мотивации. Это было исчезновение самой операционной системы, в которой существовало понятие «мотивация».

Он сидел часами, глядя на застывший на экране чертеж, и тишина в квартире давила на него. Раньше эта тишина была для него синонимом порядка. Теперь она стала синонимом вакуума. Он начал слышать ее. Она гудела на низкой частоте, закладывая уши. Это была тишина космоса, в котором одиноко дрейфует вышедший из строя спутник.

Алена. Она появлялась и исчезала, согласно своему расписанию – вторник, четверг, суббота. Она пыталась пробиться сквозь его новую, еще более плотную и непроницаемую оболочку. Она приносила еду, которую он почти не ел. Она пыталась говорить с ним. Ее вопросы были мягкими, осторожными, как будто она пыталась наладить контакт с жертвой катастрофы, страдающей от контузии. «Как ты?», «Может, хочешь о чем-то поговорить?», «Я могу что-нибудь для тебя сделать?».

Кирилл отвечал на ее вопросы односложно, не отрывая взгляда от монитора. «Нормально». «Не о чем». «Ничего не нужно». Он не был груб. Он был… отключен. Он регистрировал ее присутствие, ее слова, но они не достигали его центрального процессора. Они оставались во входящих, непрочитанные. Он видел, как ее лицо с каждым таким визитом становилось все более напряженным. Он видел, как гаснет надежда в ее глазах, сменяясь сначала растерянностью, а потом – тихой, мучительной болью. Он видел это, но не мог отреагировать. Он был заперт внутри себя, в стеклянном кубе своего паралича.

В один из таких вечеров, это был вторник, она пришла и не стала ничего спрашивать. Она не принесла еды. В руках у нее была только ее собственная сумка, которая выглядела больше и тяжелее обычного. Она молча постояла в прихожей, глядя, как он сидит за столом спиной к ней, словно вросший в свое кресло. Тишина в квартире была такой плотной, что, казалось, ее можно было потрогать.

«Кирилл», – сказала она наконец. Ее голос прозвучал в этой тишине неестественно громко, как звук разбитого стекла.

Он нехотя повернулся. Она стояла у входа, и свет из прихожей очерчивал ее силуэт, делая ее похожей на вестника, прибывшего с окончательным приговором. Она смотрела на него не с жалостью, не с гневом. Ее взгляд был спокойным, ясным и от этого – особенно страшным. Это был взгляд хирурга, который констатирует, что операция больше не имеет смысла.

«Я ухожу», – сказала она.

Это были не те слова, которые говорят во время ссоры. Это была не угроза, не манипуляция. Это была констатация факта. Такая же холодная и необратимая, как та, что он услышал по телефону неделю назад.