– Денег мало и поэтому с вашим переводом только после старух.

Иннокентий Цимбалист шагнул сквозь изломы крыльца, через вязкую грязь, мимо жизни старух – к стене: стена узла связи придвинула шершавые грани заваленного на бок ящика – сел.

– Будет отпускать-то? – спросила самая высокая из толпившихся у крыльца пожилых женщин.

Иннокентий кивнул, старухи оживились.

– Получим ли до обеда? – и тупой угол крыльца срезал тёмную глину с сапога той же бабки.

– Ты, Марта, успеешь. Ты первая. – Отозвалась самая никудышная – Клавдия: маленькая, пригнутая временем-ношей на палке-опоре, отшлифованной морщинами до зеркального: земля бережно держала старое тело, как младенца и деревянное отражение меж сухих пальцев возвращалось к пульсирующей мякоти темени и тянулось к платку.

– А я какая? Последняя опять? – вмешалась самая молодая.

– Так Фаина, – подтвердила Клавдия, навалившись грудью на костыль.

– Интересно, а кто за Мартой?

Высокая старуха начала объяснительный сказ.

– За мной Авдотья…

– Евдокея! – исправила полная.

– Я и говорю, – Марта размеренно кивала острым носом, – за мной ты, потом Клавка, дальше Устя и Файка.

– Все успеем, – зевнула Устинья и сплющила конец папиросы тупыми дёснами.

– Как же: первый раз что ли? – не унималась Фаина.

– Да отвяжись, боже! – твердо остановила Марта. – И Авдотья спрашивала, и мужик, вон тот: сейчас отпускать будет.

– Евдокия я! По новому паспорту называйте! Не надо по церковному! А ты, Файка, успокойся – Фрол плетётся – он последним будет.

Мокрая фуфайка застряла в бабьих зрачках нескладной латкой.

Голубиный помет бросился в серость дня – старик свистнул беззубой пастью: дождь тяжестью своей отнял у птицы полёт.

– Что, старые, зубов нет, а пенсию дай! Все дожили?! – гаркнул вместо приветствия Фрол, и тихонько дёрнул из рук Клавдии подпорку, – пересчитайсь!

Старухи рассмеялись.

– Сын-то уехал? – спросила Клавдия.

– Ага. Утром ещё.

Устинья отбросила папиросу.

– Чего же припозднился: мог бы и раньше, когда картошку копали?!

Фрол вознёс к ушам мокрые тяжёлые плечи, подтянул локтями штаны и вытащил из кармана очки.

– Семья, работа, дела, – отрывисто сорвались выдохи на линзы. – Понимать надо… До обеда полчаса… Когда давать будет?

– Узнал бы: на тебя она не шумит, – тихо попросила Евдокия, – В магазин товар завезли: Марте пимы нужны.

Лукавые морщины увеличились в петлях оправы.

– Хорошо, Авдотья…

– Да что вы всё по-церковному! – обиделась она.

– Не по-церковному, а по привычке. Извини.

Старик наклонился вперёд, его ноги застучали по ступеням, – заскрипела дверь: холод блеснул в глазах девицы.

– Я тихонько.

Эльза молчала. Чернильные оттиски падали на бумажки: ритм осени.

– Лиза, до обеда выдашь?

Штамп уткнулся в тёмно-синюю губку – влажная тряпка завертелась в женских руках.

– Свет включите.

Фрол столкнул полюса.

– Дочка, может воды принести?

– Нет: расписывайтесь.

– Как? Вот ведь! Спасибо…

Графа приняла кривой почерк: и пальцы вонзились в деньги.

– Остальные получат после обеда, – сухо объяснила Эльза.

Пенсионные крохи едва удержались в руке старика.

– Они же у крыльца… да и время ещё… нашими ли ногами, Лиза, грязь месить…

– Все здесь? – прервала старческую песнь Эльза.

– Ага: дожили…

– Только быстро, и только по одному.

Фрол среагировал моментально: дробь короткого шага смешалась с вязким скрипом старого крыльца, – старухи толчились на ступенях.

– Так, – быстро! – скомандовал дед. – Кто? Марта?! Давай!

– Очки не найду! – взвыла она во всю длину.

– На мои! – нашёлся старый солдат.

Марта потянулась к теплу любимого государства, – скрип распахал суету, – дыхание старых изобразило на перепонках Фрола тишину. Смех толкнулся в теле старика и сдох.