– Я на шпалу и похожа там! – Ольга взволнованно раздвинула ноги. – Цензура испортила картину!… Да!… Посмотрели и заставили одеть… потемнее, чтоб под спецовку… Фу…
Пеньюар раздражал!…
В лакированном дне мелькнула дымка ночной накидки и упала туманом в зеркальном пространстве.
Рука потянулась к торшеру и всё кругом пропало: и только топот стрелок продолжил жизнь в тёмной комнате, и только чьи-то тёплые руки!…
…Ольга почувствовала Его во тьме и затихла: тёмно-лунная плоть прижалась к ней и обожгла уста, а потом по щекам обронилась на плечи и облизала соски… Тряпочки наполнились сучьей тревогой и ожили… Ольгин язык бросил влагу на губы, а тьма истерично закрутилась вокруг пупка и сорвалась на губы, и размазала по волосам горячую жидкость, и обняла мягкую попку и влезла в мокрый чубчик – ноги сжались и сдавили ночь…
Бабочкой, вновь, застыли и зависли чувства – ампутировались: объятья янтаря и алтайского мёда – утверждали блаженство в порочном мгновенье экстаза!…
Ни напряжённая гладь зеркала, ни полированная глубина красного дерева не хранили в себе абрис Оленьки, поэтому грех самки умирал во тьме, пугая экстазными стонами только мирный бег стрелок и приближал сладкий миг слияния с тьмой…
– Ш-шпала… ж-железнодорож-жная… рельс-сы… и острие сюжета, и дорога, как судьба! – глаза Оли не только видели, но и слышали себя юную и, перманентно, слепую: высокомерную и дурную, но красивую, с вызывающим видом, начиная с ресниц, из-за которых смотрела и оценивала мир сей, но вместе, с той козой, сейчас, не пелось…
А я всё вижу?!…
Я не слепая!
Я не такая,
чтоб ждать трамвая!…
на остановке,
где проживая,
проходишь ты,
не замечая…
как юбку я!
приподнимаю:
чуть-чуть!…
чтоб видели не все!
тебе —
взглянуть!
Я с каблучка шагала по Москве…
И с высоты смотрела сквозь ресницы!
Искала я судьбу не на земле…
Но, вдруг,
в трамвайчике! —
столкнулась с принцем!
Он подал руку
И!…
И!…
И!…
не снится!…
Не обнял он —
так-как,
в другой руке…
Был ароматный запах!
От курьерской пиццы…
– Дура…
Пульс онемел в ней, и всё провалилось!… – с ресниц Ольги сорвалась слеза, царапнула щёку и вернула чувство…
– Значит, художник не виноват, его заставили… Ведь была красота… была! Художник – тряпка, тряпка и слюнтяй… Ведь была красота…
Ольга Андреевна опять впустила свет, – всё так же бежало время, пропуская песок из одинокой руки…
Женщина встала и столкнулась с грешницей.
– Да, красота была…
Она отмахнулась от себя и влезла под одеяло.
– Где же он шляется?… Эгоист… Ладно… Всё! Всё: сплю!
Укрыв себя тьмой, Ольга Андреевна позволила сомнамбулизму перетащить отражения её мыслей в ладони любимого и опьянела от сладкого сна, но чужие слова и чужая улыбка возбудили брезгливость и она от страха проснулась: включила свет!… В пространстве застывшего лака устало плавала всё та же картина…
– Надо его переставить! – изнанка Бытия, в вязком дне полировки, застыла от бессилия сбросить тяжесть мёртвого леса. – Приснится же… У него кто-то есть! И сюда, кобель, её приводил!…
Ольга Андреевна с отвращением оттолкнулась от подушек и села посредине кровати, поджав ноги.
Омут деревянного блеска смотрел на неё стылой горько-солёной лужей слез, в которой отразилась соперница…
Пахло секрецией…
– Я дура!
Она брезгливо вытерла простынёю руки.
– Шкаф нужно убрать и купить неполированный.
Рассердившись на себя и на мужа, она опять позволила размеренным звукам часов терпеливо точить ночь до рассвета, до нового дня…
Иллюстрации сна стали основой реальности, а реальность насытила иллюзии сомнамбулизма, размыв меж ними все грани… =
: гирьки часов, свинцовой лёгкостью, нависли над женскими веками тайн и воображений;