"Вот как раз об этом – авангарде, столкновении искусства с жестокой действительностью, аллюзиях и прочем, – мы не говорили, – подумал Станислав Георгиевич, решив для себя, что на досуге, пожалуй, прочтет столь неоднозначного Джона Фаулза (когда этот досуг сумеет выкроить, разумеется). Сыну же банкир ответил совсем другое.

– Не спеши ликовать, но она, для начала, согласилась пойти с тобой в театр. Надеюсь, ты не станешь возражать… слишком бурно?

Егор приоткрыл, было, рот… да так и замер. Теперь бледность, сменившая на его лице яркий румянец, вызвала у Горицкого даже легкое беспокойство.

– Пап, ты меня не обманываешь? Она и в самом деле согласилась…

– Только пойти в театр, – максимально сухо повторил Станислав Георгиевич, – Причем, выставила дополнительное условие.

– Какое? – готовность, вспыхнувшая во взгляде Егора, явственно говорила, что ради этой девчонки он пойдет если не на всё, то на многое…

"Гадкий утенок, по уши влюбленный в прелестную кису", – снова пришла Горицкому на ум невеселая (даже в чем-то зловещая) ассоциация. Кто бы еще изобрел лекарство от подобного недуга.

– Мое присутствие,– в настоящий момент выносить горящий сыновний взгляд было для банкира совершенно невыносимо. Посему он уставился на картину какого-то импрессиониста, висящую на стене. "Столкновение искусства с действительностью, – уныло подумал Станислав Георгиевич, – А зачем им вообще сталкиваться? Пусть каждый идет своим путем – художник пишет картины, поэт сочиняет вирши… а ростовщик подсчитывает прибыль. Так ли нужно всех стравливать?"

– Да, – тверже повторил он, – Такова уж блажь твоей пассии, но в театр или в музей, или куда-то еще она согласна идти при условии, что я тоже буду рядом. Иначе не согласна.

На секунду Егор закусил губу (и выглядело это, увы, далеко не столь соблазнительно, как у дочери профессора Воронцова), после чего улыбнулся (правда, не слишком весело).

– Она что, боится, я ей подмешаю наркотик в еду или питье, а потом, как герой Фаулза, посажу в подвал? (банкир удивленно вскинул брови. Ему, признаться, подобное в голову не приходило, он-то считал, девчонка его самого вынуждает от нее отказаться… хотя у Геры всегда была богатая (и, как только что выяснилось, не совсем здоровая) фантазия).

– Ладно, – наконец изрек отпрыск президента "Бета-банка", спуская с кровати свои тощие ноги, – Но ты, пап, красавчик! – неожиданно отвесил он отцу сомнительный комплимент, – Похоже, любого сумеешь уломать. О таких, как ты, говорят – способен продавать холодильники эскимосам, – и издал тонкий (определенно нервный) смешок.

Станислав Георгиевич улыбнулся сыну в ответ. Правда, не слишком широко. Ибо сейчас ощущение, что девчонка задумала какую-то каверзу, было у него весьма отчетливым.

* * *

Профессор и его дочь

…Недолгое время спустя (а точнее, спустя три дня) профессор Воронцов, глядя на разрумянившуюся дочь, отводящую от него глаза, заметил негромко:

– Ты играешь с огнем, Настёна. (Лишним было бы говорить, что отец был в курсе того, что дочь направляет в театр, а также - с кем). – Ты считаешь, что все происходящее относительно невинно, но учти – подобные господа не любят, когда с ними играют.

– Время "бурных девяностых" ушло, папа, – с легкой досадой ответила Настя, – Нынешние господа – люди вполне цивилизованные.

Воронцов коротко вздохнул.

– Я предупреждаю тебя о том, что ты и сама интуитивно понимаешь. Как в свое время понимала и твоя мать…

Настя застыла на месте. Застыла… от дурного предчувствия.

– О чем ты?

Отец удалился в свой кабинет, вскоре вернувшись оттуда с пожелтевшим конвертом в руках. Молча протянул его дочери.