Позывной Леон 2 Артем Стрелец

Сколько времени я провалялся в своем безумстве, вперившись в одну точку, прогрызая в губе почти до крови дыру, я не помнил. Казалось, мир для меня закончился, растворился, осталась лишь бесконечная чернота, вязкая, липкая, неотвратимая. Выход из этого безумия был только один – смерть. Но и она обходила меня стороной, словно насмехаясь, словно наблюдала за моими муками, смакуя мою беспомощность, наслаждаясь тем, как я медленно гнию в этой яме.

Я стал никем. Лишь обрывком плоти в чужом, хищном мире. И никто не придет мне на помощь. Никто.

Я потерял всё. Всего за один короткий миг, когда, как идиот, посмел надеяться на чудо. Именно на чудо, потому что эта проклятая «магия» окончательно затмила мне разум, заставила почувствовать себя кем-то значимым, почти богом… И этот мир сломал меня, растоптал, расплющил, как надоедливого жука. Нет, хуже. Я стал червем, потому что даже жалкие насекомые умеют сопротивляться. А я? Всё, что мне оставалось – тупо уставиться в дверь и ждать чуда. Но чуда не было. Были только удары, пинки, мерзкие смешки и грязные сапоги, что топтались по мне, словно я был ничем. Меня били, бросали, волокли крюками зацепив их за ребра, и я кричал – не от боли, нет, к ней я уже начал привыкать. Я кричал от отчаяния. От бессилия, что засело в груди ледяным комом, сдавило сердце, не давая ни вздохнуть, ни закричать, ни даже сдохнуть спокойно.

Потом была дорога. Я помню, как меня бросили в какой-то деревянный гроб. Помню всё, чёрт возьми. Каждый миг этой дряни. Каждый удар. Каждый мерзкий взгляд. Помню, как на мне сомкнулись чужие руки, как тянули, рвали, делали со мной, что хотели. А потом меня снова выкинули, как мусор, на холодный каменный пол, и я жадно потянулся к чему-то влажному под собой. Вода. Грязная, вонючая, мерзкая жижа, но для меня она стала спасением на один короткий миг. Мне было всё равно – я пил, заглатывал её, пока кто-то сзади хохотал, кто-то плевался, а кто-то просто наступил мне на голову и кажется помочился. Я не сопротивлялся. Я пил. Пока меня снова не швырнули в темноту.

Сколько я так лежал? Не знаю. Сознание плавало в пустоте, скатывалось в беспамятство, возвращалось лишь для того, чтобы напомнить мне о боли. Она была везде. Прожигала меня, выкручивала, ломала, словно внутри меня рвали раскаленным прутом. Я не мог кричать – боль не давала. Она просто вырубала меня. А потом возвращала, чтобы я снова испил её до дна. Я катался по грязному каменному полу в агонии и бреду, едва не сваливаясь в выгребную яму, и чувствовал, как эта дрянь, эта мерзость пропитывает меня с головы до ног.

Я хотел умереть.

Нет, я жаждал смерти. Молил её, умолял, чтобы всё это закончилось, но оно не заканчивалось.

Иногда, когда я уже почти проваливался в забвение, приходили сапоги. Крепкие, тяжелые, они останавливались рядом, нависали. Вливали в меня какую-то мерзкую жижу – горькую, вонючую, противную, иона убирала боль идобавляла сил. Чтобы я не умер. Чтобы я снова и снова окунался в этот ад.

И так раз за разом.

Падение в пустоту.

Боль.

Тьма.

Возвращение в реальность.

Смрад.

Безумие.

Я не знал, сколько ещё смогу выдержать.

В один из таких периодов начались новые испытания.

Меня снова вытаскивали из темноты – сначала ледяное ведро воды в лицо, потом грубые руки, что поднимали меня за волосы, волокли по полу, пока внутри всё не сжималось от боли, пока дыхание не замирало, пока я не превращался в разорванный кусок плоти, что еле цепляется за жизнь. А затем бросали на каталку, пристегивали, везли куда-то по коридорам, сквозь которые тянуло смрадом гнили, крови и давно пропавших надежд.

Я не сопротивлялся. Уже не мог.

Каталка остановилась, кто-то нажал на кнопку, и меня вкатили в освещённую комнату. Свет слепил глаза, выжигая остатки сознания. Я не видел ничего. Только этот белый, холодный свет, бьющий прямо в лицо, заставляющий моргать, жмуриться, пытаясь хоть немного скрыться от его равнодушного сияния.

Голос.

Тихий. Спокойный. Выверенный до последнего оттенка.

– Кто ты?

Я не знал, что ответить. Я сам уже не был уверен в ответе.

– Почему ты всё ещё жив?

Хороший вопрос. Мне бы и самому хотелось знать.

– Что ты сделаешь, если окажешься на свободе?

Свободе? Было ли это ещё возможным?

– Твои мысли принадлежат тебе?

Что? Что за дерьмо он несёт?

– Как ты отличаешь сон от реальности?

Я открыл рот, но не смог выдавить ни слова.

– Если ты съешь самого себя, что останется последним?

– Какой вкус у страха?

– Если время здесь не движется, сколько ты уже здесь?

Я не знал, что сказать. Не знал, что думать. Я не знал уже ничего.

А голос продолжал. Спокойный. Уверенный.

– Если ты встретишь самого себя, убьёшь ли ты его, чтобы занять своё место?

– Что больше – бесконечность или боль?

Я трясся. Меня било. Я не понимал, что происходит.

– Если мир за пределами этой комнаты исчез, куда тебе идти?

– Когда ты в последний раз дышал?

Где-то в глубине что-то сломалось. Щелчок, как у костяшки пальцев, когда её выворачивают в другую сторону.

Я не ответил.

Я не мог.

Гряда странных вопросов повторялась раз за разом. Я не знал, что отвечать. Были ли они настоящими? Или мне всё это просто снилось? А могло ли мне вообще что-то сниться?

Может, всё это лишь бред воспалённого мозга, который барахтался в боли, как рыба, выброшенная на берег. Раз за разом голос звучал в пустоте, повторяя вопросы, каждый из которых был ещё более безумным, ещё более выматывающим.

Теперь это стало рутиной. Допрос. Затем нечто куда хуже. Я не знал, что именно они делали со мной. Оперировали? Вскрывали заживо? Разбирали по кускам, заглядывая внутрь, словно пытались найти что-то спрятанное под кожей? Я не видел. Я только чувствовал боль. Глаза были плотно завязаны чем-то грязным, пахнущим потом и кровью. Я корчился, дёргался, но меня держали крепко, и каждый раз, когда в тело вонзался новый инструмент, я лишь глухо вскрикивал.

Было ощущение, что они что-то искали. Искали и не могли найти.

Каждый день – если это вообще можно было назвать днями – начинался одинаково. Горькая жидкость, выжигавшая горло. Допрос. Потом эта чёртова «операция». А затем снова тьма. Я проваливался в неё, мечтая лишь об одном – о сне.

Если это вообще можно было назвать сном.

Но не смотря на все что здесь творилось они оставляли мне эту скудную радость – радость забвения, короткого облегчения, ухода в беспамятство.

Боль была, но теперь она не выкручивала меня наизнанку, не рвала тело в лихорадочном бреду. Она просто существовала – фоном, безликим и неизбежным. Я привык. После бесконечного количества повторений я начал просыпаться раньше, чем меня поднимали сапогом или тащили за волосы на очередной допрос.

В одно из таких пробуждений я очнулся полностью – пришёл в себя, почти не ощущая боли. Остатки этой проклятой жидкости всё ещё действовали, и я смог спокойно рассмотреть своё окружение.

Хотя смотреть-то было особо не на что.

Моя камера – нет, не камера, дыра в камне – была не больше метра на полтора. Узкое замкнутое пространство, ровно настолько, чтобы вместить одного человека. Меня.

Массивная дверь отгораживала меня от остального мира, словно я мог куда-то сбежать в своём состоянии. Над головой, где-то далеко, чадил факел. Его коптящий, болезненно тусклый свет разгонял мрак, но не давал настоящего света – лишь намёк, слабую, издевательскую иллюзию. И всё же мои глаза привыкли к этому полумраку.

В углу красовалось нечто – дыра, похожая на разорвавшийся гнойный нарыв, что разошёлся по стене, выплёскивая наружу всё своё зловонное нутро. Тёмные разводы, липкая грязь, зловонный налёт. Это место дышало гнилью, распадом, чем-то омерзительным и живым одновременно.

Но мне было всё равно.

Меня не тошнило, меня не передёргивало. Запах почти не раздражал.

Меня поразило другое – я очнулся раньше, чем за мной пришли.

И этот момент я ценил больше всего.

Потому что это было единственное разнообразие в моём тянущемся аду.

Очередное пробуждение. Снова камера. Снова факел. Снова эта проклятая дыра в полу. И снова сапоги, удары, вопросы, резкий запах крови и пота. Всё по кругу.

Но теперь мое ранее пробуждение стало закономерностью.

И с каждым разом в моё сознание начали проникать безумные мысли. Они вспыхивали ненадолго, словно всполохи пламени в темноте, пробивались, как загнанный зверь, и тут же снова исчезали, когда приходила боль. Но стоило наступить минуте относительного покоя – они возвращались.

И шептали.

Тихо, настойчиво, как фальшивый шут, пряча под маской улыбки яд.

Шептали, умоляли, подталкивали меня. Каждая из этих мыслей хотела одного – чтобы я сам закончил свои мучения. Они убеждали, уговаривали, нашёптывали ласково и настойчиво.

«Пора.»

«Больше не нужно терпеть.»

«Ты знаешь, что делать.»

Я не мог сопротивляться. Я пытался, но не мог. Только пытки и боль спасали меня от их голоса. Как бы это ни было ужасно, но именно страдания держали меня на грани, не давая рухнуть в бездну окончательно. Я знал, что может быть хуже. Я уже чувствовал это – я сам становился своим палачом.

Я должен был что-то сделать. Исправить этот ад, выбраться, разорвать этот бесконечный цикл боли и забвения. И я цеплялся за эту мысль, за этот крошечный огонёк в пустоте, пока он не разгорелся в яркое, жгучее пламя.

Снова пробуждение.