– Тогда послал я Митяя с Петряем к тебе… – присовокупил Нечай. – Ты уж не обессудь, сам идти через лес поопасался. Да видно они не дошли, погибли, но, слава богу, ты и сам пожаловал. Спаси нас, Федор Лукич, на тебя одна надежда. Спасешь, все тебе в кабалу пойдем, нам что, нам теперь один исход…

– Такого давно уже не было, – произнес Фрязин. – Это уж худо. Нужно донести зубцовскому воеводе, чтобы меры принимал. Кто там нынче воеводой, кто-нибудь из Захарьиных?

Однако староста на вопрос Фрязина замотал головой.

– Бога мы прогневали, Федор Лукич! – проговорил он. – До этой весны сидел в Зубцове воеводой Александр Захарьин, боярина Никиты Романовича племянник. Но ныне его боярин на ратную службу пристроил, к чести поближе, а сюда царь посадил дворянина Шестова, Андрея Ивановича. Тот первым делом поднял все подати: и за то, чтоб двор в Зубцове держать, и за проезд, и за переправы. Стали его люди ездить по деревням, править якобы старые недоборы, давно забытые, а на деле просто обобрал всю округу. На этакого где сядешь, там и слезешь. Он как услыхал про поветрие, закрылся в городе и сидит там, как мышь под метлой. Неделю тому плавал я на лодке попросить его стрельцов сюда к нам прислать, по лесам пройти, пакость эту повыбить – куда там. Меня к нему и на порог не пустили, вышел какой-то стрелец – говорит, царский указ есть, кто про поветрие помянет, тому языки рвать велено. И что если я со двора не уйду, пока у него фитиль горит, он этот указ ко мне применит. Ну, я и ушел, конечно.

Нечай сплюнул, давая понять, как он относится к воеводе.

– Ну, посмотрим, что за Шестов, – покачал головой Фрязин. – Старик он?

– Нет, какое там, молодой! – сказал приказчик. – Бороденка едва торчит, а важности, словно он первый боярин. Бог его знает, за что он в милости у Никиты Романовича, за какие заслуги он царю присоветовал его сюда поставить.

– В общем, так, – сказал Фрязин, почесав сперва в бороде. – Поплывем мы с парнем сейчас в Зубцов, к ночи там будем. Вы тут запритесь, лучше где-нибудь в одной избе, да разожгите вокруг огни, они этого не любят. Возьмите вилы, топоры, кто в окно сунется или дверь почнет ломать – бейте. Пересидите, а днем мы вернемся, приведем людей из города, а получится – так и стрельцов.

– И-и, Федор Лукич, – замахал руками Нечай. – Какие стрельцы, спаси-помилуй! Никого тебе не дадут, только выгонят. Сделай божескую милость – увези ты нас отсюда на своем струге в Зубцов.

– Куда ж я вас тут посажу, к себе на голову? – спросил Фрязин, указывая на струг, весь заставленный бочонками с груздями.

– Федор Лукич, сгрузи это все! – заговорил Нечай жалобно. – Вона, под навес здесь положи. Довези нас, а потом вернешься за своей поклажей.

– Ага, вернусь, – Фрзяин нахмурился. – Вернусь, а к ней уже ноги приделаны. Я что, Нечай, вчера родился, что ли? Это ж полгода работы, это все пропитание на все Воскресенское, а ты хочешь, чтобы я это здесь оставил без присмотра?

– Да кому ж тут взять, если мы с тобой поплывем? – спросил Нечай.

– Было б что взять, – проворчал Фрязин. – А кому взять – это всегда найдется. Не жалоби меня, Нечай, не разжалобишь. Чем зря языком трепать, лучше давай подумаем, как вы тут обороняться будете, покуда мы не вернемся.

– Да как мы здесь будем борониться? – в голосе Нечая послышалось отчаяние. – У меня ж тут, сам погляди, одни, почитай, бабы остались да ребятишки! К ним полезут упыри – они ж разорутся только, друг другу на головы полезут, а толку никакого не будет. Нет уж, как есть, а еще одну ночь тут мы не переживем, так и знай. Вернешься, а мы все тут будем уж синие, и где-то под корягой будем сидеть. Не попусти этого, Федор Лукич, сделай ты христианскую милость. Мы бы сами поплыли, да вчера подлец-Тимошка лодку увел. И ведь один, никого не взял, даже вот Аленку свою!