А я поняла, что Ларе нужен этот хорват. Ещё я чувствовала, что Лара уже коснулась где-то далеко, в каких-то горах, чего-то иного и страдает, не имея возможности вернуться туда. И это что-то совсем другого свойства, не имеющего никакого отношения ни к государствам, ни к их законам, ни к их холодным исполнителям.

Тогда я написала письмо послу Хорватии в России, в котором просила о помощи, выражала мнение, что у местной хорватской полиции какие-то бесчеловечные законы, наводила на мысль, уж не имеют ли они под собой на самом деле беззаконие, мешая людям воссоединиться и мучая их?

Выезд без промедления разрешили. Денег мы наскребли только на дорогу поездом, самым дешёвым, номер пятнадцать до Будапешта, в прицепном вагоне до Загреба, потому что понимали: у мужественного хорвата денег нет совсем. У нас, впрочем, тоже…

Но тут в Венгрии начали бастовать железнодорожники, и пришлось сидеть ещё месяц. И мы уже совсем нелогично подозревали во всём хорвата Штефана и его нерушимую привычку к свободе и одиночеству.

А Штефан тем временем обходил все инстанции, защищая своё право иметь именно эту жену и этого ребёнка. Кроме международных проблем, он имел ещё одну – у него не было денег.

В тот момент приехал молодой парень по имени Младен из партии одиноких, который работал в Италии в той же фирме, где когда-то работал Штефан, и застал Цветлин в процессе гадания – вернётся или нет «Штефанова русскиня».

Он собрал верных друзей, всех до одного женатых: Младо, Дражена, Ёжи и Ивицу, и тем же вечером они пришли к Штефану с вином и деньгами.

И уже назавтра Штефан прислал на мой электронный адрес билеты на самолёт.

Лара с массагетской царевной, которой в это время исполнилось три года, улетели.

Потом Лара рассказала, как, встретившись в загребском аэропорту, они втроём плакали. Кто-то из цветлинцев вёз их в горы, потому что своего автомобиля у Штефана уже не было. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, а массагетская царевна крепко обнимала Штефана за шею, пока после первого же автобана не уснула у него на груди.

После вылета Лары я тоже не осталась в Москве, а вернулась на нашу с ней родину, в Северную Осетию – Аланию. В южной части, за Большим Кавказским хребтом, началось новое испытание кровью во имя независимости.

И опять все мы с болью смотрели в сторону гор и круглосуточную программу московских телевизионных «Вестей» о разрушениях Цхинвала, страданиях и смертях.

Мой дальний родственник, пережив нечто невероятное, стал окончательно седым. Весь цхинвальский городской район, прозванный Шанхаем, был уже разрушен до основания, оставался целым только один дом, где внутри стоял он, хозяин дома, и смотрел, как солдаты грузинского президента Саакашвили наводят на него орудие. Через мгновение всё будет кончено.

Он закрыл глаза, ибо уже ничего нельзя было сделать, он был как капитан корабля, только вместо затопления его корабля – всепожирающий огонь обрушит дом, придавит хозяина тяжестью своих стен, балок, крыши.

И даже выбежать из дома не было ни времени, ни смысла. Единственно, о чём он успел подумать, – хорошо, что за день до этой войны отправил дочь с тремя маленькими внуками к нам на север, во Владикавказ. И всё!

Но через бесконечное мгновение убийственной тишины Иван Николаевич не выдержал, открыл глаза и увидел потрясающую картину.

Он говорил потом, когда уже мог смеяться, что из своего чудом уцелевшего дома наблюдал, как грузинские «НАТО-швили» удирали, бросая танки и даже личное оружие, потому что уже «шли русские».

И что в тот момент он наблюдал позор одновременно двух государств – Грузии и США.