Что касается моей книги, часть о сравнении – скорее факт, чем теория, ведь такова наша природа, физиология и психика, Вэл: красоту, радость и даже гребаную любовь мы познаем в сравнении. Если задуматься, вместо нас это делает наш мозг и в целом наш организм. Я не хочу вдаваться в подробности, потому что философские темы меня уже толком заколебали, но мне просто приперло высказаться о твоем высокомерии: ты был богатым и красивым, у тебя была любящая хорошая семья и готовое будущее, а вот я всего добился сам и пережил намного больше твоего. Только вот не надо так на меня смотреть. Может, ты и не всё мне рассказывал, но я знал тебя в тот период твоей жизни, когда твои дела шли в гору, а я медленно карабкался по ней, как альпинист-любитель, и если не веришь, то слушай внимательно, ведь я рассказываю тебе то, что для тебя всегда было загадкой.

До тринадцати лет я жил в столице с отцом и матерью. Она работала дизайнером, а отец – нейрохирургом в центральной больнице. Если не ошибаюсь, он был самым молодым нейрохирургом страны, за что его высоко ценили. Ты говорил, что не помнишь лица папаши, а вот я почти не помню своего, до того как он стал мудаком.

Всё началось с того, что его кинули собственные друзья. Родители тогда накопили много денег, чтобы открыть собственную клинику вместе с приятелями отца, но те забрали всё и испарились, оставив нас ни с чем, а заодно разрушили его карьеру, использовав на него какой-то компромат. Какой именно – я не знаю, но это не важно. Суть в том, что у отца забрали лицензию, а мать не могла в одиночку платить за шикарный дом, бассейн и прочие счета, потому нам пришлось переехать к деду, о котором, кстати, я впервые услышал именно тогда.

Мой дорогой папаша начал умирать со дня переезда. Не в буквальном смысле, скорее в духовном и психологическом. На самом деле, я его никогда особо не знал, поскольку он много работал, бегая из одной больницы в другую, но возвращаясь, всегда приносил всякие вкусности и дорогие подарки. Ребенком я не был распущенным: мама усердно работала над этим, но отец, пытаясь компенсировать время, не проведенное со мной, постоянно баловал меня тем сем. Они частенько ссорились на этой почве, но насколько я помню, это была их единственная проблема в те времена.

Был ли я тогда счастлив? Неплохой вопрос, Вэл, но ответ тебе не понравится – не помню. Знаю только то, что сейчас мне намного лучше, чем в лучшие дни моего детства, и несравненно счастливее, чем годы жизни в нашем фамильном домике в лесу.

Отец любил работать и был не самым эмоциональным человеком: немного суровым, мало говорил и смеялся, но в его глазах я всегда видел какой-то позитив. Говоря "всегда", я имею в виду то время, когда мы еще не стали банкротами. Он жил не ради отдыха, а ради стабильности, а значит – работы. Всегда говорил, что в детстве повидал немало смертей, потому решил посвятить себя спасению и лечению людей. Когда я в первый раз услышал от него те слова, не понял, о чем они, а он, после моих расспросов, сразу отмахивался, мол, время откровений еще не пришло. Именно тогда я в первый раз увидел в его глазах капельку обиды и ностальгической грусти, которая исходила непонятно откуда. К сожалению, со временем я получил ответ и понял, что иногда неведение – это отсутствие барьера, отделяющего нас от собственного несчастья. Многие думают, что лучше быть в курсе всего плохого, лишь бы не жить в незнании, но опыт показал мне, что это не так. Человек должен заранее понять, какие знания и информация играют в его жизни важную роль, находя в себе силы отмахиваться от всего остального. Например, я бы не хотел знать историю жизни своего отца, потому что именно знание рождает во мне ненависть к нему, лишая даже самой мизерной возможности простить его.