Постановка об уничтожении Торос Искударян

Жизнь – это музыка

Прозвучит странно и двусмысленно, но моя жизнь началась после смерти отца. Думаю, если это предложение услышал бы любой другой, его лицо искривилось бы в осуждающем удивлении, а у меня бы пропало всякое желание рассказывать. Очень хорошо, что передо мной сидишь ты: человек, освободившийся от оков бессмысленных клише и инертного осуждения. Ты знаешь, как близок был мне отец. Не помню, часто ли я говорил о нем, но хочу рассказать сейчас, так как, упоминая его, трудно сдержать желание поделиться, каким он был уникальным человеком. На самом деле, его достижения даже отчасти не раскрывали его персону, но важно отметить, что ему принадлежали три больших магазина растений и цветов, он был президентом совета по защите окружающей среды, его часто приглашали в министерство здравоохранения в качестве эксперта, а по профессии он был биологом.

Честно говоря, меня охватывает странное чувство, когда я осознаю, что почти не помню его лица. Мы потеряли его, когда мне было почти восемнадцать. С тех пор я пережил многое, осознав, что причиной забвения не являюсь сам, однако чувство предательства никак не отпускает…

В моей памяти от него осталось только то, что я унаследовал – ярко-зеленые глаза, наполненные радостью, добротой и энергией матери-природы. Он не отличался поведением от остальных людей, но был уникальным человеком – заложником стремления к защите и сохранению баланса, созданию прекрасного и живого.

Это было не из лицемерия или пафоса, как принято сейчас, а из одержимости и крепкой любви к окружающему нас миру…

У нас был огромный сад за домом, где мы выращивали почти десять видов цветов. Самые банальные, но в то же время уникальные, были наши розы. Они были темно-алыми, на редкость большими, и я не преувеличиваю, когда говорю, что их было очень трудно найти где-либо в мире. Понимаю, что трудно понять их особенности, если ты не особо знаком с биологией, ботаникой и растениями. Представь огромные алые розы на тонких и хрупких стеблях. Мы с отцом вырастили много таких, и они продавались в огромных количествах по очень высокой цене, однако те, которые росли в нашем саду, были неприкасаемыми, по крайней мере, до поры до времени, но это совсем другая история.

Еще с детства отец приучил меня к садоводству, а позже – к ботанике. Для него это была не просто работа или хобби, а ничто иное как цель жизни. Он говорил, что это наше наследие, что мы – люди, которые рождены создавать очень маленькую, но чрезвычайно весомую часть жизни. Это была его вера, которая делала его счастливым, но одновременно мучила, ведь стоило ему на секунду оглядеться и увидеть, что творится в мире, его охватывала тоска и злость. В таких ситуациях он шел к матери. Его выговоры длились часами, а мать, ничего не смыслящая в экологии и ее защите, молча слушала и поддерживала его. Уникальная была женщина, мир ее праху.

Когда дело касалось природы, отец становился невыносимым, ну а мама всегда была понимающей: выслушивала все его недовольства и, можно сказать, даже нытье, не моргнув глазом. Не подумай, что отец был неуравновешенным, наоборот, человеком железного спокойствия и самоконтроля, но, как и у любого другого, у него были свои слабости. Наверняка потому мать и любила: в нем сочеталось спокойствие и гармония вместе с неистовым возмущением, перерастающим в бурю. Она говорила, что характер отца полностью совпадал с характером природы, и каждый раз, слыша эти слова, я видел в ее глазах некое восхищение и сильную, неукротимую любовь. Самым главным было то, что его гнев ни разу не исходил от нас. Он никогда не сердился на меня или мать – только на людей, медленно убивающих мир. Вот говорю о них, и хочется пустить слезу как дань уважения и любви их памяти, но никак не удается…

Не хочу рассказывать подробности о смерти отца, по крайней мере сейчас. Скажу лишь то, что сказал в самом начале: именно тогда началась моя жизнь. Знаешь, я ведь читал твои книги, Билл, и заметил, что во всех них бывает отрывок, толкающий философию того, что без зла не познать истинного добра и наоборот, без горя – счастья и прочее. Я много думал и понял, что не согласен с твоей философией. После смерти отца я познал лишь горе, а до него – жил в счастье, и дело не в том, что слова исходят от ностальгии или потому что на фоне моей теперешней жизни детство кажется прекрасным. Дело в том, что до потери я не жил, а наслаждался каждым мгновением и частичкой всего, что меня окружало. Большинство не поймут, ведь они ищут проблемы и подвох сплошь и рядом, ведь они, как и ты, считают, что идеально счастливым человек быть не может, поскольку всегда есть нечто, хотя бы одна мысль, причиняющая ему как минимум неудобство. Так вот, скажу тебе, что это исходит лишь от вас. Вы сами воспринимаете счастье как идеал, выходя за границы повседневной разумности. Считаете, что мыслите объективно, но забываете, что раз есть негативные мысли, присущие каждому человеческому существу, значит, и счастье должно быть относительно и сбалансировано, должно опираться на возможные восприятия человеческой натуры и природы, а значит, если человеку даны постоянные негативные мысли, это лишь означает, что они есть, а вы вставляете их в фундамент концепции счастья, что, по моему мнению, очень пессимистично. Знаю, ты ненавидишь, когда тебя называют пессимистом, но подумай сам. Разве в счастье может быть хотя бы частичка рутинных переживаний и мимолетного негатива? Лично я думаю, что оно блокирует нас от них, меняет наше восприятие и не позволяет нам воспринять все это… Как бы сказать… болезненно. А вы, друг мой, характеризуете счастье как идеал, опираясь на человеческое несовершенство. По мне, так в этом нет никакой логики, лишь сбор самых обычных комплексов и негатива, порабощающих человеческое сознание.

Прости, я отвлекся. Сам знаешь, меня далеко заносит, когда я начинаю философствовать. Поскольку мы не встречались долгие годы, мне захотелось рассказать тебе о жизни, которая, как я уже сказал, началась с того дня, как мой отец скончался от сердечного приступа. Родственников мужчин у моих родителей почти не было, потому похоронами занялся друг отца – Грег. Он был простым, поверхностным человеком, однако обладал мощным суровым колоритом: всегда говорил все в лицо, не стеснялся показывать себя таким, какой есть, и что самое интересное – его было сложно представить напуганным. Не знаю, как это объяснить, но мне всегда казалось, что он бесстрашен. Его лицо имело такую форму и вид, что страх просто-напросто ему не шел, как одежда или ее цвет. В нем было словно скрыто некое мужество и редкая человечность, которую я начал чувствовать и осознавать лишь во взрослой жизни. Грег помог мне пережить потерю, и если бы не он, не представляю, в каком бездушном ритме прошла бы моя юность. Видишь ли, во время похорон я был разбит. Мне не удавалось смотреть за садом – он напоминал мне отца. Не удавалось находиться дома или помогать в магазинах. Хотелось найти работу, причем такую, которая отвлекла бы меня от всего того, что связывало меня с покойным кумиром. У меня было дело, которое я должен был сделать, но для этого мне требовалось пережить скорбь, которая усиливалась, стоило мне остаться без занятия. Помню, еще на похоронах Грег подошел ко мне и спросил, чем может помочь. Он всегда говорил, что я копия своего отца в детстве: такой же добрый и отзывчивый, энергичный, но очень сдержанный и воспитанный. В тот день я разбил его восприятие на мой счет, сказав, что хочу работать в его баре барменом. Для всех вокруг я был умным, послушным, интеллигентным пареньком, любимчиком учителей и отличником, потому Грегу мои слова показались не просто неожиданными, но и тяжелыми. До сих пор помню его удивленные глаза и легкую, нескрываемую растерянность вперемешку с тяжелой скорбью. В тот день, переживая потерю лучшего друга, можно смело сказать даже брата, Грег также потерял славного, веселого племянника.

– Зачем тебе это? – его лицо было словно искривлено, как будто он видел что-то противное в первый раз.

– Ты дашь мне эту работу или нет?

Раньше я никогда с ним так не разговаривал. Грубость никогда не была мне присущей, потому Грег отреагировал так, словно ничего не случилось, однако по лицу было видно, что такое поведение являлось для него большим сюрпризом, даже в состоянии скорби.

– Я бы, конечно, мог – неуклюже сказал он, не зная, что ответить – но тебе еще нет восемнадцати.

– А с каких пор тебе не наплевать?

Помню его лицо. Озабоченность резко перекрасилась в суровость и легкий гнев.

Моя грубость, возможно, оскорбила его, но он, широко улыбнувшись, ответил.

–А с каких пор плевать тебе?

Никогда не забуду этих слов и реакции. Для многих это простая банальность, но Грег не только очень четко и резко поставил меня на место, использовав мою же пилюлю против меня самого, сделав это так, чтобы я не чувствовал себя неловко. Для меня это воспоминание всегда было особенным, поскольку являлось отличным уроком, одним из первых, и которому я всегда буду придавать особое значение.

Не помню точно, о чем мы говорили ранее, но, несмотря на мою грубость и возраст, он все же взял меня на работу. Его бар знали все, кто не жаловал комфорт, разнообразие и гламур. Заведение было самым простым, на грани разорения. У него было другое предприятие, приносящее ему неплохой доход, а баром руководил его несносный брат Кори. Тот был алкоголиком и бездельником, совершенно не смыслил в бизнесе и не умел тратить деньги. В свою очередь, для него бар был больше пристанищем, нежели делом, но Грегу на это было наплевать. Он отлично знал, что бар – граница между полуадекватным, полутрезвым братом и уличным пьяницей. Именно это заставляло его закрывать глаза на то, как беспечно и плохо управлял заведением его брат, но стоило отнять это у него – ему пришел бы конец, потому Грег молча и тихо заботился о своем брате довольно странным, но очень действенным образом: создавал для него иллюзию, этакий мир, живя в котором тот чувствовал себя хоть немного значимым.