Мы ели тихо. Я улыбался, смотря на него, пока тот наконец не среагировал.

– Ну что у тебя? Что так смотришь-то? – улыбаясь в ответ, сказал он.

– Не знаю. Думаю, что хочу стать таким же охотником, как ты, пап – повернувшись к маме, я спросил, осознавая, что особого счастья мои слова у нее не вызовут. – Можно на мой день рождения вместо подарка папа научит меня стрелять? Пожалуйста, кроме этого мне больше ничего не хочется. Очень прошу, мам.

Никогда не забуду ее улыбку сквозь слезы. Сейчас, когда прошло много лет, я понимаю, почему она пыталась улыбаться и почему мой вопрос ее так расстроил.

– Если папа согласен, тогда можно и завтра, а на день рождения я куплю тебе настоящий подарок.

Ее губы дрожали, искажая улыбку до такой степени, что мне становилось страшно. Я смотрел на ее лицо и не понимал, что происходит. Как иронично, что в самые важные моменты моей жизни я был ребенком и не осознавал необходимое. Дело было в том, что она почувствовала, как сильно и глубоко во мне укорениллось безумие фамильного проклятия. Было больно, что я был готов отказаться от подарков, лишь бы взять в руки ружье и снести башку какому-нибудь животному, мучило, что наследие шло со стороны отца, но не ее. Жаль, что я не понимал всего этого тогда. Мне так сильно хотелось ее утешить, обнять и успокоить, но я не мог. Она была очень сильной, потому просто вытерла глаза и щеки салфеткой и продолжила есть, пытаясь показать, что всё хорошо, пока отец буквально сиял, позабыв о еде и всем остальном, что его окружало.

– Ну что, сын – радостно сказал отец, хлопнув меня по плечу. – Хочешь завтра пострелять?

Вот вспомнил его наполненное радостью и энтузиазмом лицо – как сразу появилась улыбка. Знаешь, что есть в детях, чего нет у нас? Чувствительность и острое восприятие. Помню, как меня взбесила его радость, когда на глазах матери еще не высохли слезы. Тогда я недовольно посмотрел ему в глаза и сказал:

– Нет, папа, как-нибудь в другой раз.

Антракт

Шикарное, удобное мягкое кресло, красивый старинный стол, несущий на себе дорогой ароматный бренди, прекрасно обставленная комната с белыми стенами, ближе к потолку медленно принимающими кремовый окрас, несомненно, говорили о тонком вкусе изысканной женщины, которая никак не появлялась. Верджил Маккой, хромой герой войны, безрезультатно пытающийся сохранить в себе былой юношеский романтизм, внимательно разглядывал картины, ненавязчиво передающие прелести природы, далеких неизведанных просторов, окутанных ее дикой неистовой красотой. На фоне бурных эмоций, истязающих его душу, он хотел оказаться в одной из этих картин, желал забыться, убрав всю боль и вооруженные ядовитыми когтями мысли, которые беспощадно драли все его нутро. Все прекрасные визуализации со временем портились: деревья высыхали, синее небо становилось алым, а земля начинала проваливаться в бездонные недра ада.

За тяжелое послевоенное время Верджил прекрасно научился отвлекаться от угнетающих мыслей, но так и не смог освободиться: путь, который он считал пройденным, словно не имел конца. Каждый день, просыпаясь, перед его глазами мелькали призраки прошлого, в носу появлялось тяжелое зловоние давно умерших и разложившихся чувств и эмоций, не позволяющих ему воспринимать окружающий мир должным образом. Будучи человеком принципиальным и крепким, Верджила больше всего мучило именно осознание своей беззащитности.

Ему никак не удавалось найти берег в море отчаяния, в котором он находился постоянно. Единственной надеждой на некоторое понимание самого себя и происходящего внутри являлся Билл Маккензи, его старый друг, медленно превращающийся в единственного ненавистного для него человека.