Нариен любила выбираться на природу, искать спелую бруснику, красоваться, кружась в бликах холодного солнца, что проникали сквозь плотно переплетённые кроны… Нет, сейчас не время на сожаления о прошлом. Ни в коем случае нельзя сбиваться с темпа. Нельзя останавливаться.

Танн разбежался и попробовал взобраться на крутой южный берег. Он почти добрался до вершины, цепляясь за пучки желтоватой травы, но вдруг почувствовал жжение между пальцами. Мужчина разжал хватку и вмиг потерял опору. Он замахал руками и упал, прокатился вниз, чуть снова не оказавшись в воде. По руке ползли красные муравьи – сначала двое, потом ещё с десяток, и вот уже всё его тело сплошь покрыла колония насекомых.

То, от чего он бежал… Действительно его рук дело? Тогда он был весь измазан в крови, её крови, а весь дом был залит багрянцем.

Мужчине хотелось орать во весь голос, но стоило только разжать губы, как муравьи потоком хлынули внутрь и заполонили рот. Он захлебнулся.

Огонь в очаге ещё тлел, когда Танн вырвался из когтистой хватки кошмара. Ночь он провёл в холодном поту. Во рту стоял горький привкус, будто весь жир со сковороды, на которой жарились те эрпеки, подступил к горлу и был готов исторгнуться наружу. До самого утра маг так и не смог успокоиться; на воздух он вышел с первой песней петуха.

Утренние сумерки встретили Танна свежестью и хриплым карканьем, разрывавшим тишину на части. Над горизонтом растекалось персиковое пятно рассвета. Танн сел перед юртой и долго смотрел, как встает солнце. Он не мог прервать сожаления о произошедшем в Шу-Уне: воспоминания не отпускали. Ужас и горе посеяли в нём гнилые семена, что взошли и окрепли, укоренившись самым живучим из сорняков. Он убил родича. Как от этого вообще можно сбежать?

Стоило только утру вступить в свои права, кочевники начали выходить наружу. Некоторые обращали внимание на лишнюю юрту и сидевшего на сырой земле чужака, но не подходили. Они будто ожидали разрешения. Видимо, Судур слукавил, и главный среди бродячих артистов всё же был.

А вот и он. Завидев Танна, Судур бодро помахал ему в знак приветствия.

– Ал Бистинн! – крикнул джинн, сложив руки у рта. – Общий сбор!

До самого полудня Судур знакомил новичка с будущими соклановцами – артистами и членами их семей. В клане ал Бистинн было немногим больше двадцати джиннов, включая троих маленьких детей. Дар стихий был только у Судура и Танна, прочие артисты могли похвастаться более заурядными талантами. В труппе жили акробаты, певцы и музыканты, силач и девушка, приручавшая хищных птиц. Её звали Сеоки, «хрупкий лёд» на древнеджиннском, и имя ей это очень шло: фиалковые глаза были глубокими, как горное озеро, и будто скрывали страшную тайну. Весь вид джиннки кричал: «Не подходи ко мне, пока не позову». Танн счёл, что вряд ли ошибся с первым впечатлением. Наверняка Сеоки находила общий язык с совами и соколами благодаря хищному характеру. Пернатые послушно прилетали на её изодранную рабочую перчатку и грозно кричали на окружающих.

Танн усердно растягивал рот, изображая радость и благодарность, и искренне надеялся, что хорошо играет роль – ему были неприятны большие компании. Кроме того, в клане ал Уол было принято сторониться низких слоев общества. Бабушка рассказывала Танну о дремучести кочевников, жадности крестьян и беспричинной жестокости солдат, и он впитывал эти знания подобно морской губке. Сейчас, общаясь с простолюдинами, он умышленно искал в них недостойные черты и… злился. Боги, как же он злился! Артисты оказались приветливы и открыты. Каждый их них, почтив дань традиции, не пожалел для мужчины ни денег, ни вещей. У ног выросла целая гора подарков: циновки, обрезы ткани, мешки с мукой и крынки с кислым молоком, кожаные ремни и козлиные шкуры. Сеоки отдала ему три плетёных шнура – белый, фиолетовый и синий – для украшения юрты и с гордостью сказала, что сама сплела их с именем Порядка на устах.