Стыд сжимал её горло. Не тот, что публичен. Глубокий, тихий. Такой, что ест изнутри. Стыд не за чужие поступки – за собственное неведение. За то, что жила в золоте, не зная, что у подножия её трона гниют деревни. За то, что называла верой – удобный спектакль, а подлинная вера давно умерла, не дождавшись ответа.

Она шла молча. Ни одного вопроса, ни одной ироничной реплики. Только редкие взгляды по сторонам – украдкой, будто боялась, что сама деревня осудит её за роскошь. А она заслужила бы это.

Старик остановился у низкой, наполовину осевшей постройки, чьи стены были исписаны выцветшими символами – когда-то это, возможно, был дом ремесленника. Теперь – просто укрытие.

– Этот дом пустует, – сказал он, повернувшись к ним. Его голос звучал уставше, но не ожесточённо. – Жившие здесь ушли в пустыню. Некоторые – в поисках воды. Некоторые – в поисках смерти. Если не страшитесь душ, что ещё бродят между этими стенами, – переночуйте здесь.

Гор слегка склонил голову. Почтительно, но без излишних церемоний. Благодарность – это не всегда слова.

Старик ушёл, оставив их перед домом. Тияна стояла, как прибитая. Не из страха. Из онемения. Слова застряли где-то глубоко, между горлом и сердцем. Она могла бы поблагодарить. Спросить. Отреагировать как-то – но не смогла. Внутри всё звенело тем самым стыдом, от которого невозможно защититься.

Она просто смотрела на дверь, покосившуюся, как спина старика. И чувствовала, как под её богатым одеянием – становилось холодно.

Хижина была темной и прохладной, несмотря на дневной зной. Стены, покрытые трещинами, хранили запах старости, пепла и чего-то неуловимого – как будто здесь не просто жили, а медленно исчезали. Тияна сидела на полу, прислонившись к стене, колени подтянуты к груди, руки обвивали ноги. В её глазах не было слёз – они будто выгорели ещё на пороге деревни.

Гор стоял у проёма, в котором когда-то была дверь. За его спиной размыто мерцал костёр. Он не нарушал тишины. Не задавал вопросов. Не смотрел на неё с насмешкой. Просто ждал.

Тияна молчала долго. Сначала – потому что не знала, с чего начать. Потом – потому что боялась услышать собственный голос. И всё же он сорвался, тихий, словно не ей принадлежал:

– Я не знала, что всё так…

Она сглотнула, с усилием выпрямилась, смахнула ладонью с колена песчинку, хотя её и не было.

– Я думала, что знаю. Что понимаю, как устроен мир. Что жестокость – это часть власти, что подчинение – это плата за порядок. Так нас учили. Так было всегда. Так удобно было верить. – Она усмехнулась криво. – Всё, что я видела… было вычищено, отполировано, как поверхность алтаря. Всё, что не вписывалось – прятали за стенами дворца. За улыбками жрецов, за речами отца. За моим собственным невежеством.

Она подняла голову. Голос стал чуть тверже, но всё ещё срывался на едва слышный хрип.

– А теперь… эти дети. Эти женщины. Их молчание. Их глаза. Я впервые чувствую, как хрупка моя броня. Впервые вижу, как много во мне пустоты. Я думала, я сильная. Но вся моя сила – в одежде, в крови, в тени, которую бросает трон.

Она отвернулась, спрятав лицо на мгновение в ладонях, потом выпрямилась и снова заговорила – медленно, отчётливо:

– И всё это время… я думала, что могу править. Что я готова. Что я не такая, как они. Что я.… лучше. А теперь – не знаю даже, кто я. Я вижу этот мир и не узнаю его. Я смотрю на себя – и тоже.

Она перевела взгляд на Гора. Теперь – открыто, без вызова. Только жгучая потребность быть услышанной, не униженной, не прощённой – просто услышанной.

– Почему ты мне это показываешь? – спросила она. – Чтобы я сломалась? Или чтобы перестала быть слепой?