Гор не сразу ответил. Он стоял всё так же, неподвижно, только лёгкий порыв ветра шевельнул его волосы, и пламя за его спиной дрогнуло, будто колебалось вместе с ним.

– Я показываю тебе не для того, чтобы ты сломалась, – произнёс он наконец, голос его был ровен, без тени сочувствия, но и без прежней холодности. – Сломленные не меняют мир. Они сгибаются – и становятся частью системы, которую прежде презирали.

Он сделал шаг внутрь, переступив порог, и теперь его фигура отбрасывала длинную тень на пол.

– Но и те, кто закрывает глаза – не меняют ничего. Ты была слепа. Потому что тебе так было удобно. Потому что в шелках проще верить в справедливость, чем босиком – в правду.

Он подошёл ближе, остановился рядом, но не сел.

– Сейчас ты впервые видишь. Не глазами наследницы, не через слова жрецов. А своими. Это больно. Это должно быть больно. Мир не должен быть приятным на вкус, когда ты собираешься его проглотить.

Он посмотрел на неё – в упор, изучающе, как будто искал в ней остатки гордыни… и нашёл вместо этого что-то другое. Что-то, что ещё не имело имени.

– Я не хочу, чтобы ты перестала быть собой, – сказал он тише. – Но ты должна понять: знание – это не зрение. Истина не в словах, а в выборе, который ты сделаешь после того, как увидела.

Он медленно сел напротив неё, скрестив ноги, положив руки на колени, как человек, а не бог.

– Ты спросила – кто ты. Пока – ты та, кто начал задавать правильные вопросы. Этого достаточно, чтобы продолжать.

На мгновение между ними повисла тишина. Не тягостная – спокойная, как будто костлявые стены хижины больше не давили тяжестью прошлого. Только слабый треск пламени снаружи, только дыхание друг друга.

И в этом дыхании было уже не только молчание. В нём было что-то, что начиналось заново.

Утро пришло без надежды. Ни птиц, ни колокольчиков, ни запаха хлеба. Только пустота. И пепел. Он вцепился в волосы, в одежду, в кожу – будто сама земля пыталась оставить на них метку: вы были здесь.

Тияна стояла у выхода из хижины, вглядываясь в тусклый горизонт. Рассвет был не розовым – серым, словно и небо устало притворяться красивым. Она не спрашивала, куда они идут. Гор не говорил, а она не настаивала. В ней ещё пульсировал вчерашний вечер – как раскалённый уголь под кожей. Глаза старика, пустые чаши ладоней женщины, в которых не было ни молока, ни молитвы. Всё это – сгусток, который не отпускал и не давал повернуться обратно.

Он вышел первым, не оборачиваясь. Как всегда. И она, не сказав ни слова, пошла следом. Не как пленница. И не как спутница. Как та, кто больше не может остаться в неведении.

Шли молча. Песок был другим – не золотистым, а выжжено-белым, как кости под солнцем. Тропа почти исчезала под ногами, будто сама земля стыдилась указывать путь. И всё же они шли – шаг за шагом, не делясь словами, потому что слова сейчас были бы слишком лёгкими для той тяжести, что висела между ними.

Она украдкой смотрела на его спину. Высокая, прямая, будто он нес не вес тела, а что-то большее. Не бог. Не судья. Человек. Или тот, кто устал быть кем-то большим.

И вдруг Тияна поняла: не важно, куда они идут. Важно – что уже не могут вернуться. Ни туда, где верили в ложь. Ни туда, где молчание было синонимом покоя.

Солнце клонилось к закату, окрасив небо в ржаво-золотой оттенок, будто само светило стыдилось освещать то, что осталось от святыни. Тропа привела их к холму, и за ним, в тени скал, храм возник внезапно – как укор, как выдох прошлого, вырвавшийся сквозь трещины времени.

Когда-то, возможно, здесь звучали гимны. Когда-то аромат ладанников витал в воздухе, и каменные колонны сияли в лучах рассвета. Но теперь храм был мёртв. Не в покое – в насилии. Колонны, некогда прямые, были обуглены и расколоты, как кости старого великана. Камень треснул от жара, и повсюду – зола. Она ложилась на кожу, забивалась в горло, и вонь – смесь дыма, тлена и забытой веры – висела между уцелевшими стенами, не желая рассеиваться.