– Если вы не избалованы роскошью, – глухо отозвался он, – то, быть может, найдёте себе угол. – Он развернулся неспешно, опираясь на посох, и направился вглубь поселения, не оборачиваясь, не уточняя, пойдут ли за ним.

Гор двинулся следом, как будто всё происходящее было заранее разыгранной пьесой. Тияна задержалась на мгновение, лишь на миг, чтобы посмотреть вокруг – на то, что некогда называлось деревней.

Нет. Не деревня. Остаток. След памяти о жизни. Слишком мёртвый, чтобы быть живым, и слишком живой, чтобы быть окончательно забытой. Костлявые тени когда-то сильных людей – женщины с пустыми глазами, мужчины, от которых остались лишь углы и шрамы, дети – не бегающие, а сидящие, тихие, как мыши в разрушенном храме.

Тияна шла медленно. Молчала. Впервые не потому, что выбирала саркастичный выпад, а потому что не находила даже горечи. Что-то внутри неё стыдливо сжалось. Как будто драгоценные камни, сверкавшие на её наряде, обожгли кожу. Как клеймо.

На ней всё ещё было золото. Оно не поблекло даже под палящим солнцем, не померкло после дней в пустыне. Оно блистало – в лицо тем, у кого и кожа облезла от жары. Она чувствовала эти взгляды. Они не были злыми. В них не было и осуждения. Только безмолвный вопрос: почему вы живёте, а мы выживаем?

И она не знала ответа. Не сейчас.

Во дворце всё было иначе. Даже у слуг были вены, по которым текла кровь, а не песок. Их кормили. Их лечили. Их учили говорить красивыми словами. А здесь… здесь люди не говорили вовсе.

Тияна опустила взгляд. И в который раз за последние дни ей показалось, что она не идёт за Богом. Она идёт за правдой. И она страшнее.

Среди хаоса и отчаяния, поглотившего это место, Тияна заметила их – мать и дитя. Она не сразу решилась подойти. Женщина сидела на земле у покосившейся хижины – прямо на сухой, потрескавшейся глине, словно была частью этой земли, вытекшей из трещин, из слез, из забытых молитв. Младенец в её руках не плакал. Он даже не шевелился – только тяжело дышал, хрипло, как сквозь песок.

Тияна присела рядом, машинально поправив на себе полы драгоценного плаща, и тут же ощутила, насколько нелепо он смотрится на фоне истертых лоскутов, в которые была завернута мать. Украшения звякнули – слишком громко. Почти дерзко. Она больше не ощущала их как защиту. Это были цепи, звенящие её слепым прошлым.

Женщина взглянула на неё, но взгляд был не враждебный. Уставший. Глубоко, изнуряюще уставший. Как будто любое движение языка требовало сил, которых не осталось даже на дыхание ребёнка.

Тияна посмотрела на малыша. Его лицо было будто вытянуто временем: кожа натянута на череп, глаза – без блеска, только две тени страха и пустоты. Её сердце сжалось, непрошено и жестоко. Это был не страх. Это было что-то хуже – стыд.

– Как же так?.. – прошептала она. Это не был вопрос. Это был обрыв сломанной иллюзии, крик, заглушённый пылью.

Женщина моргнула, медленно, будто из глубины сна. Не то чтобы не поняла. Не то чтобы не захотела ответить. Просто для неё этот вопрос давно перестал быть вопросом. Он стал пеплом.

– Мы больше не молимся, – наконец сказала она, почти беззвучно. – Нам… некому.

Тияна попыталась что-то сказать. Хотела – но не смогла. Язык не шевельнулся. Песок под ногами показался вдруг слишком хрупким. Всё её знание, вся риторика и бунтарские речи рассыпались. Она смотрела на женщину, как на зеркало. И в этом зеркале не было ни дворца, ни богов. Только обнажённая правда.

Она шла, опустив взгляд, как будто сама земля отказывалась её принимать. Камни под сандалиями хрустели слишком громко. Драгоценные подвески на подоле звенели, как насмешка – звон из другого мира, к которому эти люди никогда не прикоснутся. Каждый её шаг – как клеймо. Её походка, её осанка, даже запахи масла и благовоний, впитавшиеся в кожу, – всё кричало о принадлежности к тем, кто никогда не знал голода.