Гор сидел неподвижно. Его взгляд не был устремлён в огонь – он смотрел чуть в сторону, туда, где песок под светом звёзд казался почти серебряным. Он не думал. Он просто был – редкое состояние для того, кого века учили только судить, карать и наблюдать.

Но он чувствовал. Неожиданно ясно, почти физически. Не жар огня и не холод ветра. А присутствие. Тепло, не похожее на молитвы жрецов или страх виновных. Оно было… живым. Неподдельным. Таким, какого не было уже очень давно.

Она больше не была просто дочерью фараона. И не просто инструментом в его замысле.

Он больше не был только богом.

Их разговоры несли отголоски древней борьбы, но между ними не было больше клинка. Ни словесного, ни иного. Только песок. Только дыхание. Только ночь.

Между ними больше не было льда.

Жара была иная. Не та, что зовёт к отдыху в тени или щедро разливается по коже – ласковая, домашняя. Эта была другой. Она ползла под кожу, проникала в лёгкие, будто пыль, которой нельзя надышаться, и выжигала изнутри всё лишнее: сомнения, воспоминания, слабость. Не согревала – иссушала. До хруста в костях. До трещин в мыслях.

Пустыня вытягивалась бесконечной лентой, и даже небо над ней казалось не небом, а выжженным полотном, натянутым так плотно, что воздух больше не мог дышать свободно. Никаких облаков. Никаких теней. Только ослепительное, равнодушное солнце – без суда, без милости.

Гор шёл первым. Прямо, будто по чертежу. Его спина была прямой, шаг – ровным, взгляд – наверняка устремлённым куда-то дальше горизонта, туда, где начиналась цель, известная только ему. Он не оглядывался. Не предлагал руку. Не объяснял. Но и не бросал.

Тияна шла следом. Расстояние между ними сохранялось почти ритуально: не слишком близко, чтобы назвать это спутничеством, и не настолько далеко, чтобы быть брошенной. Она не спрашивала, куда они идут. Гор всё равно ответил бы каким-нибудь язвительным философским обрывком – или, что хуже, не ответил бы вовсе.

Молчание между ними не было враждебным. Но и доверием оно не стало. Скорее – соглашением. Временным, шатким, как шатёр, выстроенный на зыбком песке: укрывает, пока не подует первый ветер.

Тияна щурилась от солнца, сжимая зубы, будто это помогло бы бороться с жаром. Кажется, он не чувствовал её. Или чувствовал – но считал неважным. А она… Она чувствовала его. Его силу, его решимость, его отчуждённость. И, как ни странно, в этом была своя тревожная защита. Он мог уничтожить – но не сделал этого. И пока он шёл впереди, она знала: смерть сегодня – не её спутник. А вот кто он – всё ещё вопрос. Судья? Спаситель? Палач?

Ответ, как и всё в этой пустыне, плавился где-то на горизонте.

Первая деревня возникла не как обетование – как пятно. Тусклое, обветшалое, чуждое даже самому понятию жизни. Не селение, а след. След чего-то, что когда-то дышало, надеялось, молилось, – но теперь лишь существовало. Как рубец на теле земли.

Грязь здесь не была просто пылью – она въелась в кости построек и в кожу людей. Хижины, перекошенные под собственным весом, будто стыдились того, что ещё стоят. Их стены были исписаны трещинами, как пергамент – проклятиями. Ни одного флага. Ни символа власти. Ни даже следа жрецов. Только тишина – густая, как засохшая кровь на алтаре.

Дети смотрели. Не в лицо, не в глаза, – в пустоту. Их взгляды были ровными, беззвучными, вытертыми временем, как камни на дороге. Не тянули рук. Не играли. Они стояли, как статуи, обтёсанные не скульптором – голодом.

Женщины были ещё моложе, чем казались. Или наоборот – старше, чем должны были быть. Их руки – тонкие, с трещинами и пятнами, словно кора умирающего дерева. Они качали младенцев, чьи лица напоминали урезанные копии боли: острые скулы, пустые глазницы, синеватые губы. Один ребёнок кашлянул, и звук показался Тияне слишком громким – как крик в храме после молитвы.